— Выпивку предлагать никому не буду, наливайте себе сами. И вообще, чувствуйте себя как дома.

Я беру гитару и говорю:

— Во всем мире сегодня в моде русские песни. Песни народа-победителя. А я вам исполню песни, которые были модны за рубежом еще до войны. Это песни из репертуара Петра Лещенко.

Аплодисментов после своей «речи» я не слышу, но одобрение ощущаю.

Однако при исполнении первой же песни я начинаю понимать, что успеха у меня не будет. Во мне нет куража. И голос мой звучит как-то тяжело, глухо и тупо. Мне всё мешает. Но что конкретно, понять я не могу.

Сзади уже тихо похихикивают. Слышится шепот. И этот шорох разговора и смеха окончательно выбивает меня из колеи. Я опускаю гитару. Раздаются одинокие, ленивые хлопки.

— Да, неудача! — вскакивает Розенберг со стула. — Но с кем не бывает. У мальчика недавно прошла ломка голоса. Я вам заявляю как доктор.

В противовес эмоциональному выступлению Розенберга, я с улыбкой, очень спокойно и. может, даже несколько игриво говорю:

— А хотите, я погадаю? — В ответ раздается гомерический хохот. Я дожидаюсь тишины и продолжаю: — Погадаю на супругов, о которых вы здесь упоминали. Погадаю на их отношения с друзьями в будущем.

— Юноша в роли цыганки! С таким я в жизни еще не сталкивался. А повидал, поверьте мне, я много. Находчивый мальчик, — вытирая выступившие от смеха слезы, восторгается мной седовласый мужчина.

— Фантастика! — возбужденная от выпитого, говорит женщина с высокой прической. — Вас, молодой человек, надо звать не Виолет, а Валет. Конечно, если вы не пудрите нам мозги, как с вокалом, привлекая интерес к своей особе, а гадаете на самом деле. Знаете что, я о вас напишу, я ведь журналистка. Нет, не о том, как вы гадаете, а о том, как вы поете. — Ее заключительная фраза вызывает новый взрыв веселья.

— Чего вы ждете, Валет? — обращается ко мне ехидно чопорная дама. — Начинайте.

— Начинайте, Валет! Сказав «а», уже нельзя не сказать «б», — поддерживает ее Уманский. — Это вас устроит? — спрашивает он меня, выдвигая на середину журнальный столик.

— Вполне, — отвечаю я. — Естественно, мне еще нужны и карты, желательно новая колода.

— Карты? — задумывается хозяин. — Их, пожалуй, я у себя не найду. Если только послать купить?

— Не надо никого никуда посылать. У непутевого доцента карты есть! — выныривает откуда-то Ундол. — Я, плюс ко всем моим недостаткам, еще и картежник, — громко говорит он, подавая мне колоду, а затем шепчет: — Продержись еще минут двадцать.

— Теперь мне нужны лист бумаги, карандаш и линейка, — обращаюсь я к хозяину квартиры.

— Это можно, — отвечает Уманский.

Через пару минут я черчу на бумаге квадраты и рассказываю о том, что система, по которой я буду сейчас работать, приписывается знаменитой французской гадалке Ленорман.

— Карты здесь охватывают большой спектр интересов и проблем, общим числом тридцать шесть. Перед вами, — показываю я присутствующим начерченную мной таблицу, — матрица на тридцать две карты с добавлением четырех двоек. Гадаем на Хасмамедова.

Я тасую колоду, снимаю и раскладываю карты по квадратам.

— Как видите, выходят трефы. Перспективы у него неплохие, но потребуется помощь друзей, — объясняю я получившийся результат.

— А у Гали как? — интересуется журналистка.

Я повторяю операцию.

— Не очень хорошо у нее, — с сожалением подвожу я итог. — Пики. Ее желания не исполняются из-за создаваемых извне препятствий и вследствие нечестных действий против нее.

— Удивительно, но это факт, молодой человек. Я не понимаю почему, но вы правы. Галину подсиживают. Я работаю в журнале «Вожатый». Я это точно знаю. Точно! — горячится седовласый мужчина. Заметно, что он хватил уже приличную дозу спиртного.

— Виолет, — обращается ко мне чопорная дама, — а что делать, чтобы и у Толика и у Гали все было хорошо?

Я опять раскладываю карты:

— Трефы. Удача им будет сопутствовать только тогда, когда они будут иметь дело с надежными людьми и будут готовы следовать разумным советам.

Привлекая всеобщее внимание выброшенными перед собой руками, ко мне направляется Ундол. Он обнимает меня и незаметно кладет в карман пиджака свернутый вчетверо лист бумаги, а затем наставительным тоном молвит:

— Юный друг! Прежде чем мы с вами расстанемся, я вам скажу главное. Ваш дебют удачен. И совершенно не важно, как вы пели или гадали. Важно то, что никто из присутствовавших здесь вас не забудет. Вы покорили нас своей непосредственностью. Аплодисменты нашему Виолету! — И гостиная действительно взрывается дружными аплодисментами. А Ундол в эту секунду шепчет мне прямо в ухо: — Я тебе положил схему расположения наиболее ценных вещей. У подъезда тебя должен ждать Кабан. Отдай ее ему. И мой тебе совет — вали отсюда. Я тоже сразу же линяю. Мы свое дело сделали. — Ундол поднимает руку, требуя внимания: — А теперь, юный друг, вам пора домой. Плохо, когда родители волнуются. — И выводит меня из квартиры.

Среди нас никто, кроме Ундола, не мог бы определить ни ценности картин, ни ценности антиквариата, ковров, мебели и прочих вещей Уманского.

Получив от меня записку, Кабан командует:

— Поболтайся здесь, приглядись — не пасут ли нас. Потом возвращайся и жди. Понадобишься.

Я иду по темным улочкам, блаженно освобождаясь от напряжения. Я вдыхаю запахи весны и рассекаю грудью упругий ветерок. Выхожу на Арбат и долго иду по нему, а потом вдруг неожиданно для себя вновь оказываюсь в темном переулке. И здесь на меня почему-то наваливается ужас ночи, пронизывая сердце тревогой и страхом. Я бросаюсь бежать и через какое-то время опять оказываюсь у квартиры Уманского.

Я машинально толкаю дверь, она открывается, и я вижу в предрассветной синеве полный разгром. На полу валяется портрет какой-то дамы. Остро и рельефно его рассекают косые стрелы треснутого стекла. Они будто впиваются в лицо этой дамы. Дальше я вижу трупы, которые лежат в разных позах. Я делаю шаг, второй, третий и обнаруживаю на диване Ундола. Его трясет мелкая дрожь. Из-под руки, которой он держится за живот, сочится кровь.

— Иди ко мне, Волк, не бойся, — зовет он меня чуть слышно. Я подхожу. — Наклонись. Я должен тебе сказать… Меня убил Иван. Он был с Кабаном. Тобой интересовались. Два раза Кабан выходил на улицу, все искал тебя. Вначале они всех гостей и хозяев связали. Меня не отпустили, заставили грузить картины, ценную мебель и другие вещи в пригнанный ими фургон. А потом стали душить связанных струнами. Я был против, и Иван ударил меня ножом. А Кабан говорит: «Волка тоже уберем. Свидетель».

Тело Ундола перестает дрожать…

Непостижимость случившегося или, может, неверное представление о моей собственной роли в этом деле погружают меня в какое-то нервозное состояние. Я безостановочно провожу дрожащей рукой по волосам, будто причесываю их, и все время повторяю: