— Ничего, ничего. Я здесь ни при чем. Я здесь ни при чем…

Отсидевшись дома и несколько успокоившись, через пару дней я выхожу на улицу. Пройдя мимо гастронома, подхожу к кинотеатру «Призыв» и останавливаюсь, наблюдая за бесшабашными воробьями, которые хорохорятся под весенним солнышком.

Внезапно передо мной вырастают пятеро моих бывших корешей. Игра закончена. Кабан идет на меня твердой походкой. На его ледяном лице щелочками остро и злобно поблескивают раскосые татарские глаза. Он вряд ли собирается шутить.

— Что бегаешь, ссучился, гад? — произносит Кабан угрожающе.

Мой резкий удар ногой в пах сгибает его пополам. Остальные на какой-то миг теряются. Я перебегаю Можайское шоссе и оказываюсь на кладбище.

На счету каждая секунда. Прячась за памятниками и склепами, пробираюсь к Москве-реке. Я хорошо знаю это кладбище. Мои кореша — не хуже. Но у них есть преимущество. Они могут опередить меня, пройдя к берегу подземным ходом. Быстрый взгляд налево, направо, бросок — и я лечу с обрыва к реке. Тут я натыкаюсь на Кроху. Меня обошли. Его финка у моего горла. Из-за дерева появляется Кожан.

— Мы тебя ждали, Волк, — обнажает он в улыбке гнилые зубы. — Иван с тобой хочет говорить.

По железнодорожному пути, проложенному по берегу реки, идут прямо на меня стройный светловолосый мужчина средних лет и четверо молодых крепких парней. Мужчина проходит мимо Крохи и, не поворачивая головы в его сторону, бросает:

— Оставь Волка! — А затем с ласковой улыбкой обращается ко мне: — Гена, родной, давно тебя не видел. Все хотел зайти, да недосуг. Дела все, дела… Боже, как время летит! Смотрю на тебя и глазам не верю, какой из возгоря жердяй вымахал! Не хворает ли твоя мать? — с шутовской заботливостью спрашивает он. — Такая женщина! М-м-м… Кто бы видел. В ледоход вплавь за бревнами!.. Вспомнил меня? По глазам вижу, вспомнил. Да, это я, твой крестный Иван Борисович Кречетов. Это я тебе кликуху Волк дал. И после этого, как крестный, я тебя и всю вашу семью из виду не выпускал.

Да, я его вспомнил. Я все вспомнил!

В войну котельная нашего дома не работала. Ее оборудование вышло из строя и восстановлению не подлежало. После войны дом планировали подключить к центральному отоплению. А пока его жильцы дрова для буржуек добывали где можно и где нельзя, в крайнем случае покупали на рынке. Но основной запас дров делался в период ледохода на Москве-реке.

Весна 1947 года. По реке вместе со льдом течение несет целые плоты. Кто имеет багры да лодки, подтягивает к берегу бревна десятками. А я вместе с мамой за все утро вылавливаю только три. Маму такое положение дел не устраивает. Раздевшись, она входит в ледяную воду. Знакомые и незнакомые люди, видя это, просят ее выйти на берег, кричат, ругаются. Ничего на нее не действует.

Мама вытаскивает на берег очередное бревно и, задыхаясь от напряжения, говорит:

— Сынок, ты здесь сиди и охраняй, а я буду поднимать лесины наверх.

Отдышавшись и одевшись, она взваливает бревно на плечо и, все больше и больше пригибаясь к земле, карабкается в гору. Этого я выдержать не могу. Мне почти девять лет, и я уже кое-что соображаю. Берег крутой, высота не меньше пяти метров. Зимой я с этой крутизны на лыжах лечу — дух захватывает. Я тоже хватаюсь за бревно, но поднимаю только один его конец, и то лишь до колен. От бессильной злобы я аж рычу.

— В тебе, возгорь, волк сидит! — обращается ко мне мужчина в ватнике, накинутом на солдатскую гимнастерку, и черных брюках, заправленных в сапоги. — Мать, что ли, бревно тащит?

— Мать! — отвечаю я.

— А как звать? — спрашивает незнакомец.

— Кого? — переспрашиваю я.

— И тебя, и мать, — уточняет он.

— Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? — любопытствую я.

— Познакомиться хочу, — смеется мужчина. — А отца звать Василий Максимович, так?

— Так, — машинально отвечаю я.

— А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? — вновь интересуется незнакомец.

— В командировке он, — отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!

— Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! — восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. — Ты что, волчонок, очумел?!

— Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! — ору я.

— Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! — восклицает он без всякой злобы. — С сего дня ты Волк.[1]Это — кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я — Иван. — Он хлопает меня по плечу. — Я, Иван Борисович Кречетов. — И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.

Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.

И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.

Мать взмахом руки подзывает меня к себе.

— Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, — с радостью объявляет она.

Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. «И откуда они их взяли?» — думал я тогда…

Все это проносится в моей памяти за секунду.

Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.

— Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил — быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! — Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. — Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! — Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. — Ты, Волк, не один, а я совсем один, — чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. — Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.