Нельзя.

Ни показать слабость, ни показать силу.

Англичанин, при всех своих кружевах и духах, не задумается ее убить, если заподозрит хоть малейшую возможность сопротивления. Если подумать здраво, то и монастырь для нее — милость, раз уж она не нужна ему как супруга. Непонятно, правда, почему. У матушки и здоровье слабое, и возраст уже… правда, матушка красива.

Очень. Марина совсем на нее не похожа: матушка статная, высокая, белокожая и черноволосая, редкая красавица. Таких на весь Уэльс одна, и во всей Англии такой не сыщешь, не зря ж отец ее любил. Общего между матерью и дочерью — лишь белая кожа. Но к матушке загар не пристает, а вот Марина на солнце мигом становится медного цвета, и волосы совсем выгорают, до белизны. Это красиво, белые волосы. Отец говорил, что благородные дамы нарочно садятся на солнцепеке и развешивают волосы по полям шляпы, чтобы они выгорели и выбелились. Марина этого не видела, хоть и часто ездила вместе с отцом в столицу. Она даже научилась разбираться в столичных модах, отец говорил, что это обязательно нужно знать благородным леди. Отец много чему ее научил, и в том числе терпеть и делать невинные глаза. Тоже обязательная наука для леди.

Марина и делала. Невинные глупые глазки провинциальной девочки, умеющей лишь вышивать и читать молитвы. Хотелось верить, что в замке не найдется никого, кто расскажет новому владельцу сказку о подкидыше фейри и правду об образованной леди, которую отец учил ездить верхом, различать породы лошадей и овец, владеть клинками и гроссбухами. Только не учил, что делать, когда ты одна и тебе всего четырнадцать, а с пришлым сэром целый отряд рыцарей и солдат. Наверное, и сам не знал. Отец умер вместе со своей королевой, на той же плахе. И теперь его дочь осталась одна.

Только плакать нельзя.

Сэр Валентин ее не пожалеет.

Никто сейчас не пожалеет — валлийским рыцарям не хочется на плаху вслед за своим герцогом. И ей не станет лучше, если они погибнут за нее.

Значит, монастырь?

Нет. Ни за что.

И топиться она не будет. Слишком это будет хороший подарок жабе Валентину.

Марина склонила голову под взглядом англичанина. Покорно, как подобает истинной леди. Прислушалась к шепоткам за спиной, в толпе слуг.

Ее жалели и оплакивали. Уже. И тихо радовались, что леди Элейн останется в замке. Все же она урожденная валлийка, а дети, что дети? Еще народятся, хоть и жаль юную леди. Но она не пропадет, подкидыши фейри не пропадают. Вот увидите, леди Марина еще вернется и покажет этому англичанину!..

Все это было тихо и немножко отчаянно, но приятно. Ее люди верят в нее. А значит — она и правда не пропадет. Она вернется домой, дайте срок! Так вернется, что белесая жаба ускачет в свое девонширское болото и даже квакнуть не посмеет! А если у матушки появятся дети… Ну что ж, Марина будет их любить. Фейри любят детей, истинные леди — тоже, а дочь герцога Джеффри с детьми не воюет.

Мысли о возвращении и вере поддерживали Марину весь остаток дня, пока горничная собирала ей скудный сундучок в дорогу, а матушка давала последние наставления и плакала в кружевной платочек. Марине тоже хотелось плакать. Очень хотелось. Особенно когда матушка вынула из сундучка недочитанную книгу синьора Марко и, покачав головой, напомнила, что теперь Морвенне Лавинии подобает читать лишь богоугодные писания святых отцов. Быть может, когда-нибудь Морвенна станет аббатисой, ведь она — дочь герцога и достойна особенной доли. А пока следует быть послушной, строго следовать правилам монастыря и служением Господу заработать его милость.

Матушка, несомненно, была права. И если бы Марина собралась в монастырь, она бы, без сомнений, стала аббатисой. Но монастырю ее не видать. Хоть Марину и сразу после торжественной встречи сэра Валентина отправили в ее комнату, готовиться к отъезду, она успела пройтись по замку и услышать много интересного. К примеру, что монастырь святой Агнессы славится суровостью и отличным воспитанием для дочерей непокорных подданных короны. Девы там становятся тихими, послушными и богобоязненными. И чтобы такая ценная для короны личность, как Морвенна Лавиния Вудвилл, случайно не проехала мимо монастыря, ее будут сопровождать сразу четверо английских рыцарей, безусловно верных сэру Валентину и королеве. Именно в такой последовательности — что показалось Марине немаловажным. Впрочем, то, что ее признали ценной, тоже.

Значит, в словах сэра Валентина о плоде беззакония было больше бахвальства, нежели правды, и брак отца и матушки вовсе не признан церковью недействительным.

Что хорошо. Будет. Потом. Когда она вернется домой. А она обязательно вернется, и не будет лить слезы.

Это просто с кухни луком пахнет.

Луком пахло нестерпимо, так что Марина щурилась и украдкой промокала глаза платочком. Даже когда матушка пожелала ей доброй ночи, поцеловала в лоб и ушла вниз, в парадный зал, ужинать вместе с будущим супругом, а в дверь тихонько постучался Нед.

Открыв дверь, Марина молча прислонилась к широкой груди, пахнущей потом и железом, и бросила проклятый платочек на пол. Слезы полились рекой, дыхание прервалось и застряло в горле…

— Все будет хорошо, моя маленькая леди, — едва слышно пробасил Нед, подхватывая ее на руки и баюкая. — Все будет хорошо.

Не будет, хотелось сказать Марине, уже никогда не будет! Но голос не слушался, а слезы мешали дышать.

Папы больше нет! А без него хорошо быть не может!..

Нед бормотал что-то успокоительное, гладил ее по волосам и качал на руках, как морской прибой. И голос его был похож на прибой. Так похож, что Марина уснула. Как-то сразу и незаметно, вовсе не думая спать. И проснулась ранним утром с четким пониманием: ее жизнь закончилась сегодня. И либо начнется новая, либо она умрет в монастыре святой Агнессы, вдали от моря и родных зеленых холмов.

Загробная жизнь благородного дона Антонио Гарсия Альвареса де Толедо-и-Бомонт, графа де ла Вега, началась около пяти часов пополудни десятого августа тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова. С палящего солнца, радостно — деловитого ора по-английски и сладкой винной лужи под щекой. Странно, но боли он не чувствовал, — вообще ничего не чувствовал, вместо привычных ощущений была легчайшая пустота! — хотя ясно помнил, как английский клинок задел по боку как раз перед тем, как что-то еще раз ударило его по голове, и он умер.

«Каналья капитан, не поделился флорентийским трофейным, зря пропало», — только он успел подумать какую-то чушь и скорее от растерянности попытался нащупать шпагу, как его грубо вздернули над палубой за волосы.

— Эй, Смолли, еще живой испа!.. — завопили позади надтреснутым басом.

Вопль оборвался на полуслове. Антонио Гарсия Альварес де Толедо — и… не будем утомлять тебя, достойнейший читатель сих строк, перечислением всех имен благородного дона, а назовем его просто, по-семейному: его светлость граф де ла… э… то есть Антонио. Даже Тоньо — как называл его в приступах нежности отец и как кликала его в детстве нянюшка. Так вот, Тоньо намного быстрее, чем читаются эти строки, пнул англичанина в колено крепким испанским каблуком. Пнул он даже прежде, чем успел сосчитать количество «голых дьяволов» вокруг. Их было преизрядно, так что единственным разумным вариантом было бы притвориться покорным ягненком… Но этот вариант благородный дон не рассматривал в принципе. Как неблагородный, недостойный истинного идальго и не годный ни при жизни, ни тем более после смерти. Потому Тоньо попытался тут же обезоружить онемевшего от адской боли противника и рвануть… да хоть к ближайшему проклятому английскому пирату!