4.

Я выхожу в Ин-Салах.

Луна больше не блестит. Автобус забирает с собою весь свет и пропадает. Вокруг меня плотная тьма.

Именно здесь, неподалёку от Ин-Салах, был захвачен и ограблен шотландский исследователь Александр Гордон Лэнг. Пять сабельных ран на макушке и три на виске. Скуловая кость прорезала челюсть и раскроила ухо. Страшная рана на шее прорвала гортань, другая задела позвоночник, пять сабельных ударов на левом предплечье и руке, три пальца сломаны, кости на запястье перебиты и так далее.[2]

Где-то далеко во тьме виднеется огонь. Я волоку свой тяжёлый компьютер и ещё более тяжёлый чемодан по направлению к огню.

Иду через гряды красного, рыхлого, переносимого ветром песка, собирающегося в кучи на откосе. Я делаю десять шагов, затем ещё десять. Огонь не становится ближе.

На Лэнга напали в январе 1825 года. Но у страха нет времени. В семнадцатом веке Томас Гоббс был напуган одиночеством, ночью и смертью не меньше, чем я сейчас. «Некоторые люди столь жестоки по природе, — сказал он свому другу Обри, — что находят такое наслаждение в убийстве человека, какое непозволительно даже при убийстве птицы».[3]

Огонь кажется таким же далёким. Не бросить ли мне компьютер и чемодан, чтобы легче было идти? Нет, я сажусь в пыль и принимаюсь ждать рассвета.

Там, внизу, у земли, лёгкий ветерок доносит запах горящего дерева.

Или запахи в пустыне столь сильны, что встречаются так редко? Или так усыхает здесь древесина, что горит более пахуче? Огонь, который казался столь далёким моим глазам, подобрался неожиданно близко к моему носу.

Я встаю и бреду дальше.

Наконец добираюсь до людей, сгрудившихся у костра, делаю это с чувством одержанной победы.

Здороваюсь. Спрашиваю. И в ответ узнаю, что иду совершенно не в ту сторону. Делать нечего, говорят они, надо повернуть обратно.

По своим же следам дохожу до места, где слез с автобуса, и ухожу на юг в ту же тьму.

5.

«Страх остаётся всегда, — говорит Конрад, — Человек может уничтожить в себе всё — любовь и ненависть, веру и даже сомнение, но пока он держится за жизнь, он не может уничтожить в себе страх».

Гоббс бы с ним согласился. В этом смысле они пожимают друг другу руки, протянутые через века.

Почему я так много путешествую, если так ужасно боюсь путешествий?

Возможно, в страхе и опасности мы ищем более мощного восприятия жизни, более сильной, глубокой формы существования? Я боюсь, следовательно, я существую. И чем сильнее страх, тем весомее ощущается моё «я существую».

6.

В Ин-Салах только один отель. Большой дорогой государственный отель «Тидикельт». Когда наконец я до него добираюсь, он может предложить мне лишь маленькую тёмную ледяную комнату, где уже давно не работает отопление.

Здесь всё, как и повсюду в отелях Сахары: запах сильной дезинфекции, скрип несмазанных дверных петель, полусорванные жалюзи. Такой же шаткий стол с его слишком короткой четвёртой ножкой, и тонкий слой песка на столе, на подушке и на умывальнике. Такой же кран, который медленно капает водой только тогда, когда вывернешь вентиль до отказа, и сдаётся с усталым вздохом, нацедив стакан едва до половины. Кровать застлана в той военной манере, которая вообще не учитывает у человека наличие ступней, по крайней мере, если они не лежат в одной плоскости с телом; дабы не нарушить девственную несмятость постели, постельное бельё большей частью заправлено под матрас, так что одеяло едва доходит до пупка.

Ладно, человек имеет право путешествовать. Но зачем ему ехать именно сюда?

7.

…Звук тяжёлых ударов дубинкой по горлу. Хруст, как у раздавливаемой скорлупы, а затем бульканье, когда жертва отчаянно пытается глотнуть немного воздуха…

Утро…

Я посыпаюсь всё ещё в уличной одежде. Постель красная от песка, который я принёс с собою из автобуса.

…Дубинка всё так же ломает шеи… Последний удар сокрушит мою.

8.

Отель врыт в зыбучие пески, он стоит у дороги, что тянется через пустынную равнину. Я с трудом бреду по глубокому песку. Солнце безжалостно печёт. От его света глаза слепнут, как во тьме. Воздух трётся о моё лицо, потрескивая, как тонкий лёд.

До почты около полчаса ходу, а оттуда столько же до рынка и банка. Старый город сбился в кучу, защищая себя от солнца и песчаных бурь. Новый же тонко размазан по поверхности, усугубляя своей современной планировкой пустынность Сахары.

Красновато-коричневые глиняные фасады городского центра оживляются белыми портиками и колоннами, шпицами и карнизами. Этот стиль называют суданским или чёрным, в честь Bled es sudan, страны чёрных.[4]На самом деле это полностью выдуманный стиль, он был создан французами для Всемироной выставки в Париже в 1900 году и затем завезён сюда, в Сахару. Современная часть города — международный стиль в сером бетоне.

Ветер дует с востока. Моё лицо всё ещё горит, когда я возвращаюсь в отель. Отель занят преимущественно водителями-дальнобойщиками и иностранцами… Их путь ведёт или «вверх», или «вниз», как по лестнице. Все расспрашивают друг друга о дороге, топливе, оборудовании, и каждый мысленно озабочен тем, чтобы скорее двинуться дальше.

Я прилепил на стену карту скотчем и принялся разглядывать расстояния. До ближайшего оазиса на западе, Реггана, — 290 км. До оазиса на севере, Эль-Голеа, откуда я приехал, — 400 км дороги по пустыне. 400 км по прямой до Бордж Омар Дрисс, ближайшего оазиса на востоке. До Таманрассет, ближайшего оазиса на юге, — 660 км. 1000 км по прямой до Средиземного моря (самого близкого). 1500 км до моря на западе. А к востоку море так далеко, что вопрос о расстоянии уже неважен.

Всякий раз, когда я вижу эти расстояния, всякий раз, когда я понимаю, что нахожусь именно здесь, в нулевой точке пустыни, волна радости проходит по моему телу. И именно поэтому я здесь.

9.

Только бы у меня получилось включить компьютер! Вопрос в том, пережил ли он тряску и пыль. У меня почти сотня дискет. Маленькие, не больше открытки. Целая библиотека в воздухонепроницаемых пакетиках. Вся она весит не больше книжки.

В любой момент я могу отправиться в любую точку истории уничтожения: от зари палеонтологии, когда Томас Джефферсон всё ещё считал непостижимым, чтобы хоть один вид мог попасть из экономики природы, до сегодняшнего понимания того, что 99,99 процентов видов вымерло, и большинство — в ходе нескольких массовых катастроф, стёрших почти всю жизнь с лица земли.[5]