прошлую зиму я тоже болел, но недолго. Бабушка перестала читать и стала смотреть на меня. Потом поцеловала и ушла в дом, потому что к ней пришла очередная ученица. Бабушка раньше преподавала в консерватории, а потом стала давать частные уроки.

В гостиной, где бабушка с ученицей занимались, стоял огромный черный рояль, и на нем лежали стопки нот. Летом солнце сильно нагревало комнату даже сквозь плотные двойные портьеры. Однажды пополудни, вернувшись с пляжа, я забрался на рояль и уснул. Когда во сне я повернулся, теплая пыль от нот попала мне в нос и стала щекотаться. Я чихнул и проснулся.

А вот дерева моего я не нашел в саду. Его зачем-то выдернул из земли папа в свой последний приезд. Я так и не понял, чем оно могло ему помешать. Оно ведь из уже съеденного один раз яблока! Быть может, яблоку захотелось, чтобы о нем помнили? Поэтому из его косточек пробился первый росток, затем образовался бы маленький листик, и вдвоем они стали бы карабкаться к небу.

Ну и ладно, решил я, будут еще косточки — опять посажу, но уже в дальнем углу сада, чтобы яблоню не заметили.

Когда к осени я вернулся домой от бабушки, пошли холодные дожди. Я быстро заболел и сидел дома, пока с меня не сошел весь загар.

* * *

Зимнее утро. Мы пришли на прием к знаменитому, как говорил папа, доктору Базиляку. Мне попался неудобный стул. Я стал ходить по коридору и смотреть на маму. Когда она волновалась, у нее на щеках появлялись два красных пятна, как будто ей налепили шкурки помидора. Я хотел маме сказать что-нибудь хорошее, но в этот момент пришел доктор. Такой невысокий, плотный, глаза серые, внимательные, и он мне, в общем, сразу понравился. Я даже бояться перестал. Пальцы у него были длинные, руки теплые.

Повертел он мою голову, посмотрел горло и сказал:

— Пойдем-ка со мной, мне тебя надо обследовать.

— А зачем? — спросил я.

— Хочу понять, нужна ли тебе операция.

Вот шли мы по коридору, и с ним все здоровались: наверно, и правда — знаменитый. И мне это очень понравилось. Мы зашли за одну стеклянную дверь, потом за другую — а что дальше было, я плохо запомнил.

Я сидел у кого-то на коленях, держал в руках тарелку из белого металла, полную густой темной крови, и орал, не переставая. Из горла у меня торчали ножницы и немного покачивались — может быть, от моего крика. Мне не было очень больно, но непривычно из-за ножниц, и я все думал: если у них такое обследование, какой же будет сама операция? Эта мысль меня пугала, и я орал еще громче. И еще я думал, слышит ли меня мама.

Наверно я покричал, устал и сразу уснул. А когда проснулся, за окнами палаты уже был вечер. Мама сидела у кровати, но лицо у нее было грустное. Не знаю, думала она обо мне или о чем другом. Я хотел ее позвать, но говорить еще не мог — горло болело там, где раньше торчали ножницы. Поэтому я просто лежал и смотрел на нее. Она всегда очень красивая, даже когда просто сидит, склонив голову к плечу, или отводит волосы от глаз.

Утром я проснулся и сразу встал — надоело мне лежать. Нас оказалось семеро детей в палате, почти все после такой же операции, как моя. Только один мальчик был с чем-то другим, но он в постели лежал и возле него все время сидели родители. А сам он такой бледный был, будто в нем красной крови мало. Может, поэтому к вечеру его куда-то перевезли лечить дальше. И родители его тоже ушли. Его мама держала серый свитер с узором и грустного медведя. И все время плакала. А отец повернулся, выходя из палаты, посмотрел на нас, но ничего не сказал. Халат на нем был слишком короткий, с темным пятном на спине. Так я не узнал, как звали этого бледного мальчика.

Пока я со всеми детьми перезнакомился, пришла мама и принесла мне яблоки, большую конфету и мороженое. К другим детям тоже пришли гости, а к одному мальчику никто не пришел, но я это понял только к вечеру, когда уже все съел, и мама ушла домой. Мальчик был меньше меня, с большими ушами, и ему, наверно, было холодно, потому что он все ходил по палате, натянув на себя одеяло, и ни с кем не играл. Одеяло путалось у него в ногах, он часто падал и сразу вставал. А потом тихо так заплакал, лег на кровать и укрылся с головой. У меня еще осталось одно маленькое яблоко с сухим хвостиком: я думал, что все уже съел, как вдруг это яблоко выкатилось из тумбочки. Я обрадовался и понес ему, чтобы он не плакал.

— Я тебе яблоко принес, — говорю.

А он так грустно-грустно:

— Не люблю я яблоки.

— А зачем плачешь?

— Горло болит.

— А хочешь, я тебе сказку расскажу?

Он помолчал, вынырнул из-под одеяла и посмотрел на меня. Потом кивнул очень серьезно и даже рот приоткрыл. У него трех зубов не было впереди, а у меня только двух. Я языком пощупал: нет, остальные на месте.

Я любил сказки рассказывать. Еще с той поры, когда мама меня часто кормила тушеной морковкой, а я ее не люблю. Ну просто смотреть на нее не могу! А мама, зная это, всегда говорила: «Пока не поешь, не встанешь из-за стола». Сижу я как-то над тарелкой и думаю, что, может, папа придет и меня выручит, если у него хорошее настроение. Но время идет, а никто не приходит. Морковка совсем остыла, кучками лежит на тарелке, и я ее слезами поливаю. Поплакал немного и решил себе сказки рассказывать. Сначала те, которые помнил, а потом свои стал придумывать. Что вот, мол, сижу я за столом, накрытым скатертью-самобранкой, и какие мне блюда не нравятся, только подумаю о них плохо — они сразу исчезают. И так я увлекся, что про свою тарелку вовсе забыл. А мама услышала мой голос, подошла к двери на кухню и слушала. Вот так я и начал сказки придумывать.

Сел я возле мальчика на кровать, вспомнил вкус той морковки, на которую поплакал, и рассказал про ковер-самолет, что может к звездам дальним подняться и на землю вернуться. Края этого ковра в полете загибаются вверх и защищают от ветра. А можно и просто