За окном лило, тяжелые капли дождя рыхлили озерную гладь, просачивались сквозь плащи и головные уборы казачьей охраны. Наверху было тихо. Дочери спали. Снизу слабо слышались шаги, голоса. И тут внезапно — бедная женщина! — у царицы началось кровотечение, какого не было несколько месяцев. Все, ребенка не будет. Как выразилась одна из черногорских княгинь, золотое яичко выскочило наружу, упало и разбилось. Живот спал, боли прекратились. Дворцовые врачи подтвердили, что беременна она не была. Истерическая беременность, констатировали они, всё нервы! Ее Величеству следует отдохнуть, полежать в постели. Откланявшись, консилиум вышел, а она разрыдалась так, как в жизни никогда не рыдала, и никак не могла остановиться. Слезы текли и текли, падая в беспросветный мрак будущего, туда, где нет никакой надежды, есть только отчаяние. Конечно, она постарается унять их, эти слезы, ради детей, но надолго — не сможет. Это худший день ее жизни, и без того не щедрой на счастье. Какое унижение! Никаких сомнений, что через день-другой слухи о происшедшем дойдут до Санкт-Петербурга, и она станет общим посмешищем. Высшее общество, эти столичные аристократки, так и не приняли ее, а она — она не приняла их. Теперь россказни о ее несчастье будет так и эдак перетолковываться в салонах, она станет притчей во языцех. А во дворце, уж конечно, затравят Филиппа, начнут доктора, а завершат дядья мужа. Есть надежда, что ее супруг проявит характер. Но кто может сказать наверняка? Она молилась сквозь слезы, обращалась к иконе Божьей Матери, которая висела в ее часовенке: милосердная Матерь Божья, услышь мою молитву, не дай им отнять у меня Филиппа. Молю тебя, не дай им его отнять. Он — моя единственная надежда.

Уэльс, Англия, весна 1903 г.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт лежал на полу Уэльского кафедрального собора в месте пересечения продольного и поперечного нефов и смотрел вверх. Он разглядывал одну из самых эффектных архитектурных особенностей британских кафедральных соборов, а именно знаменитые стягивающие арки, которые, сливаясь, расходясь и сливаясь вновь, подпирали собой свод.

— Храни вас небеса, лорд Пауэрскорт, — проговорил настоятель собора, взирая на распростертого визитера, — помнится, вы спрашивали меня, можно ли полежать на полу, но я не предполагал, что вы и впрямь намерены это сделать… Удобно ли вам лежать?

— Очень удобно, благодарю вас, декан. Я, видите ли, подумал, что так будет легче представить, как это выглядело, когда в тысяча триста каком-то там году ваш шпиль не выдержал собственного веса, накренился и треснул.

— В тысяча триста тридцать восьмом, — с легким неудовольствием поправил его декан. Он любил, чтобы люди готовились к делу, как подобает. — Через сто лет после освящения. Но в любом случае, думаю, трещины лучше видны сверху, а не снизу.

— Вы абсолютно правы, декан, — сказал Пауэрскорт, покорно поднявшись с полу, — я как раз собирался проконсультироваться у вашего библиотекаря. Вот поброжу еще с четверть часа и пойду. Он обещал рассказать мне и о трещинах, и об этом замечательном каменщике, мастере Уильяме Джое, который придумал такие арки и спас здание. Пока что я понял только, что эти мощные дуги переносят часть тяжести с западной стены, фундамент которой просел под весом башни, когда над ней надстроили шпиль, на восточную, где фундамент оказался прочнее. Библиотекарь будет рассказывать, а я — записывать в мою черную книжечку.

И Пауэрскорт похлопал себя по карману, отозвавшемуся глухим звуком. Настоятель со вздохом оглядел свои владения.

— Завидую вам, лорд Пауэрскорт. Приезжаете сюда, смотрите на все свежим взглядом, работаете всласть, а потом снова едете куда-то в новое место, изучать для своей книги новый собор. А мы остаемся, где были, со своими заботами — сыростью, нехваткой средств и отсутствием общественного интереса. Знаете, порой я жалею, что не остался викарием церкви Святого Георгия в Бристоле.

Пауэрскорт с прищуром взглянул на декана.

— Думаю, дорогой декан, тут вы не правы, — негромко сказал он. — Как ни велики ваши проблемы, как ни обременительны денежные трудности, все-таки вы служите Господу пастырским словом и делом в одном из самых прекрасных зданий Англии. Скорее мне подобает завидовать вам, и, знаете ли, не одному мне.

Коротким жестом, который можно было истолковать и как дружеский, и как благословляющий, декан коснулся плеча Пауэрскорта и направился в Зал капитула.

Вообще говоря, лорд Пауэрскорт вовсе не готовил себя в историки церковной архитектуры. Ростом чуть меньше шести футов, чисто выбритый, с копной непокорных черных кудрей на голове, синеглазый, он взирал на мир с отстраненной иронией.

В течение многих лет Пауэрскорт служил в армейской разведке в Индии. Оставив военную службу, он на пару со своим верным другом и соратником, Джонни Фицджеральдом, занялся уголовным сыском, весьма успешно расследуя убийства и прочего рода таинственные происшествия по всей Великобритании. Годом раньше, в 1902-м, в него стреляли, и он был тяжело ранен. Это произошло под самый венец расследования убийства, случившегося в одной из адвокатских корпораций Лондона. Несколько дней он был на грани жизни и смерти, так что его жена, леди Люси, синклит врачей и команда сиделок круглосуточно бодрствовали у его ложа. Несколько месяцев спустя после этого происшествия, когда он оправился настолько, что мог перенести путешествие и даже преодолевать некоторые подъемы, жена увезла его в Италию, в городок Позитано, для окончательной поправки здоровья. Пауэрскорту нравилось в Позитано, угнездившемуся на скалах над синим морем, где улочки часто переходили в лестницы, круто карабкающиеся к вершине, фундаменты домов укладывались не вверх, а вдоль, — во всяком случае, так утверждали местные жители, до сих пор с большим вкусом рассказывающие байки про подвиги пиратов, корабли которых когда-то бороздили местные воды, и похищение темноликих Мадонн. И там-то, на пятый день пребывания, леди Люси устроила то, что Пауэрскорт позже именовал не иначе как «засадой». Она привела его в гостиную, усадила на балконе, нависшем над самым морем, села напротив и взяла его руки в свои. Пауэрскорт потом прокручивал эту сцену в уме чуть ли не ежедневно.

— Фрэнсис, любовь моя! Не могу передать, как мы все счастливы, что ты поправляешься. Сегодня я хочу о чем-то тебя попросить и знай, что это важно, чрезвычайно для меня важно.

Она замолчала, и Пауэрскорт понял, что свою речь она проговаривала в уме не раз, не два и не три.

— Фрэнсис, я не жду, что ты ответишь мне сегодня. Я не жду ответа и завтра. Только тогда, когда ты сам будешь готов.

Да она оттягивает объяснение, подумал Пауэрскорт. И, лишь увидев непреклонную решимость в синих глазах жены, понял, что она просто щадит его. Пожалуй, я знаю, что она хочет сказать, подумал он. Этого следовало ожидать.

— Фрэнсис, я хочу, чтобы ты отказался от расследований убийств, загадок, головоломок и прочего. Ты знаешь, что в прошлом я никогда не пыталась тебя остановить, никогда не просила ни тебя, ни Джонни отказаться от дела из-за того, что оно опасно. Но этот последний случай, когда пуля попала в грудь, чуть не убил тебя. Сколько дней ты лежал без сознания! Ты не видел, в каком отчаянии были дети, как Томас и Оливия боялись, что их папа умрет. Детям такое трудно пережить и в семь, и в девять. А близнецам пришлось бы вырасти вовсе без отца. Ты очень хороший отец, Фрэнсис, ни одна мать и ни одно дитя не могли бы желать лучшего. Но наивысший дар, который отец может принести своим детям, — это остаться в живых, жить для них, быть рядом, когда они растут, помогать и направлять. Мертвые отцы, возможно, герои, возможно, даже мученики, но они не могут помочь детям с приготовлением уроков, научить их играть в теннис, прочесть книжку на ночь. Детям нужны такие отцы, которые постоянно участвуют в их жизни, каждый день, год за годом. Им не нужны объятия каменных кладбищенских памятников, у подножия которых увядают могильные цветы.