— Сядь, паренек, — сказал Друсс. — Они все равно не уйдут, сколько бы ты ни дергался.

Прислонив копье к парапету, Пеллин сел. Ножны лязгнули о камень, и он неловко поправил их.

— Не привык я носить на себе столько железа. Все время спотыкаюсь о меч. Боюсь, что солдат из меня никудышный.

— Три дня назад на второй стене ты был солдат хоть куда. Я видел, как ты убил двух надиров и проложил себе дорогу к веревкам, сброшенным отсюда. А потом еще и помог товарищу, раненному в ногу, — лез позади, поддерживая его.

— Вы это видели? Но ведь там была такая свалка — а вы были в гуще боя!

— Я многое вижу, паренек. Как тебя звать?

— Пеллин... то есть кул Пеллин.

— Обойдемся без формальностей, Пеллин. Нынче ночью мы просто два ветерана, которые беседуют, ожидая рассвета. Страшно тебе?

Пеллин кивнул, и Друсс улыбнулся.

— И ты спрашиваешь себя: почему я? Почему мне выпало сражаться против этой надирской силищи?

— Да. Кара не хотела, чтобы я шел с другими мужчинами. И называла меня дураком. И правда, какая разница, победим мы или нет?

— Лет через сто никакой разницы, понятно, не будет. Но всякое захватническое войско сопровождают демоны, Пеллин. Если надиры прорвутся здесь, они хлынут на Сентранскую равнину, неся с собой огонь и разрушение, насилие и смерть. Вот почему мы должны остановить их. А почему ты? Потому что ты самый для этого подходящий человек.

— Мне кажется, я умру здесь. А я не хочу умирать. Моя Кара беременна — хочу видеть, как сын вырастет большим. Хочу... — Пеллин осекся: комок в горле не давал говорить.

— Ты хочешь того же, что и все мы, парень, — мягко проговорил Друсс. — Но ты мужчина, а мужчины должны встречать свой страх лицом к лицу — иначе он их погубит.

— Не знаю, смогу ли. Я все думаю, не уйти ли с другими дезертирами. Взять ночью да и улизнуть на юг. Домой.

— Чего ж тогда не уходишь?

— Сам не знаю, — подумав, буркнул Пеллин.

— Я скажу тебе почему. Потому что ты видишь тех, которые остаются, и понимаешь, что им придется еще тяжелее, когда тебя не будет рядом. Ты не тот человек, чтобы взваливать свою работу на других.

— Хотел бы я в это верить. Очень хотел бы.

— Вот и верь, парень, — уж я-то в людях разбираюсь. Когда-то я знал другого Пеллина. Он метал копье — здорово это у него получалось. Выиграл золотую медаль на Играх в Гульготире.

— Я думал, это был Никотас. Я помню парад, когда наши атлеты вернулись домой. Никотас нес дренайский флаг.

— Точно вчера это было, правда? — усмехнулся Друсс. — Но я-то говорю о Пятых Играх. Они, помнится мне, состоялись лет тридцать назад — ты тогда своей матушке еще и не снился. Тот Пеллин был славный парень.

— Вы ведь тоже принимали участие в тех Играх? Во времена Безумного Короля?

— Да, хотя и не помышлял об этом. Я был тогда крестьянином, но Абалаин пригласил меня ехать в Гульготир вместе с нашими атлетами. Моя жена, Ровена, уговорила меня принять приглашение — ей казалось, что жизнь в горах наскучила мне. И она была права! Помню, как мы проехали через Дрос-Дельнох. Атлетов было сорок пять человек, и их сопровождало еще около сотни разного народа — слуги, потаскушки, наставники. Теперь я их всех уже позабыл. Вот Пеллина помню — он все смешил меня, и мне было приятно его общество. — Старик умолк, погрузившись в воспоминания.

— Как же получилось, что вы участвовали в соревнованиях?

— А, это? Был у нас кулачный боец... будь я проклят, если помню, как его звали. В старости память — как решето. Но нрав у него был тяжелый. Все бойцы везли с собой своих наставников и партнеров для учебного боя. Тот парень — Граваль, вот как его звали! — был скотиной и вывел из строя двух своих напарников. Ну и попросил меня поупражняться с ним. До Гульготира оставалось еще три дня пути, и мне было смерть как скучно. Это истинное проклятие моей жизни, парень. Чуть что — и мне уже скучно. Вот я и согласился. Это было ошибкой. Женщины со всего лагеря сбежались поглазеть на нас, и мне следовало бы смекнуть, что Граваль любит нравиться публике. Начали мы драться, и поначалу все шло как надо. Граваль был хорош — плечи сильные, но и гибкости не занимать. Дрался ты когда-нибудь на кулачках, Пеллин?

— Нет, не довелось.

— Учебный бой очень похож на настоящий, но удары наносятся только для видимости. Бойцы просто упражняются, чтобы не терять проворства. Но когда женщины расселись вокруг нас, Граваль решил показать им, какой он борец, и принялся молотить меня в полную силу. Бил точно мул копытом — и меня это, надо сознаться, стало раздражать. Я отступил назад и попросил его сдерживать свой пыл. А этот дурак и ухом не повел — тогда я озлился и врезал ему. Будь я проклят, если не сломал ему челюсть в трех местах. В итоге дренаи лишились бойца-тяжеловеса, и я счел своим долгом занять его место.

— А что было потом? — спросил Пеллин.

Друсс встал и облокотился на парапет. Начинало светать.

— Подождем с рассказом до вечера, парень. Вон они идут!

Пеллин вскочил на ноги. Тысячи надиров тихо двигались к стене. Друсс издал зычный крик, и горнист затрубил тревогу. Дренаи в красных плащах повскакали со своих одеял.

Пеллин дрожащей рукой вытащил меч, глядя на могучий вал вражеских воинов. Сотни надиров тащили лестницы, другие несли свернутые веревки и крючья. Сердце Пеллина заколотилось.

— Великий Миссаэль, — прошептал он. — Их ничто не остановит! — Он сделал шаг назад, но Друсс опустил ручищу ему на плечо.

— Ну-ка, парень, кто я такой? — спросил он, глядя на Пеллина льдисто-голубыми глазами.

— Ч-что?

— Кто я такой, спрашиваю?

Пеллин сморгнул затекающий в глаза пот.

— Вы — Друсс-Легенда.

— Стань около меня, Пеллин, — и мы с тобой остановим их. Я не так часто рассказываю истории, парень, и терпеть не могу, когда меня прерывают. Погоди малость — вот отобьемся, и я поставлю тебе кубок лентрийского красного и расскажу о готирском Боге-Короле и о Глазах Альказарра.

Пеллин глубоко вздохнул.

— Я буду рядом, — сказал он.

Толпа ревела, требуя крови, а Зибен-Поэт рассматривал огромный цирк, мощные колонны и арки, трибуны и статуи. Далеко внизу на золотом песке арены двое мужчин сражались за честь своих народов. Пятнадцать тысяч зрителей вопили вовсю, и казалось, будто ревет какой-то первобытный зверь. Зибен поднес к лицу надушенный платок, чтобы заглушить запах пота, накатывающий со всех сторон.

Цирк был настоящим чудом зодчества. Колонны — статуи древних богов и героев. На сиденьях из драгоценного мрамора зеленые бархатные подушки, набитые пухом. Они раздражали Зибена — цвет не гармонировал с его ярко-голубым шелковым камзолом, чьи пышные рукава украшали опалы. Поэт гордился своим нарядом, сшитым у лучшего портного в Дренане. Страшно подумать, сколько денег ему пришлось заплатить! Чтобы такое великолепие пропало из-за неподходящего цвета сидений — этого Зибен вынести не мог. Но поскольку все сидели, дисгармония не так резала глаз. Слуги сновали в толпе, разнося холодные напитки, пироги, сладости и прочие яства. Места для богатых затенялись балдахинами все того же жуткого зеленого цвета, а самые знатные люди восседали на красных подушках, и рабы обмахивали их. Зибен тоже пытался занять место среди знати, но ни подкуп, ни лесть не помогли ему добиться успеха.