собраниях во многих странах мира, в том числе — Франции, Германии, Великобритании, США, Японии и т. д.).

И чувства, естественно, нахлынули с новой силой. С началом нового акта творчества, как водится, выпили за настоящее искусство живописи и, знамо дело, его лучших представителей (находившихся визави), затем за нерушимый союз науки и искусства, и это был последний тост, который еще могли припомнить участники сей торжественной сходки. Ну, а потом, увы, наступила полная амнезия.

Что происходило далее — сплошная детективная история, помесь кинематографа ужасов (ужастика) с реалистической драмой.

Глубокой ночью раздался телефонный звонок от Натальи Федоровны Дмитревской — жены профессора с более чем некуда печальной вестью о ...внезапной кончине дорогого Учителя в мастерской художника Селезнева на Васильевском острове. Как-то сразу опустела душа, остался один телесный чехол. Не медля, оделся и, одолжив, сколько было денег у соседа (кстати, секретаря одного из райкомов ВЛКСМ Ленинграда) на текущие расходы и достойное погребение, вызвал такси и, убитый горем, спешно отправился в мастерскую художника. По пути настоящий приступ ярости вызвал разведенный Дворцовый мост, но в то же время, получасовое бдение у его вздыбленных пролетов вернуло охлажденное здравомыслие, заставило по-новому обдумать всю прожитую жизнь и роль дорогого профессора в том, что она так круто перевернулась.

...А вот и знакомый дом художника. Поднявшись на лифте к искомой двухэтажной студии и отворив незапертую дверь, испытал настоящий шок: взору предстал живехонький и весьма бодрый Юрий Дмитриевич, вальяжно распивавший чаи в кругу энергично жестикулировавшего народного живописца, его жены Лиги Антоновны, и самой Натальи Федоровны. Они поведали, что выгрузив потерявшего форму отдискуссировавшего профессора из такси и с трудом дотащив до лифта, они уложили его почивать прямо на коврик в мастерской среди нетленных полотен, а сами отправились испить чаю. Однако спустя некоторое время Лига Антоновна зафиксировала «полное отсутствие пульса и дыхания», что и послужило основанием для экстренного вызова скорой и телефонного звонка мне — вероятно, как первому аспиранту и глубоко преданному ученику.

Но, чудо! Через какое-то время профессор оклемался, а вот дезавуировать поступившую на мой домашний телефон скорбную весть почему-то не стали. А зря, потому что после этого я сам долго не мог «оклематься».

Вот к каким последствиям иногда приводит «рюмочный союз науки и искусства».

...Говорят: научу двигают шизофреники-параноики, а искусство— алкоголики. Вопрос этот в высшей степени дискуссионен, хотя здоровая психика и, скажем, гениальность — две вещи, действительно, трудно совместимые: по-настоящему талантливое произведение — всегда сублимация душевной боли. (Разве Эдисон не пытался разговаривать по телефону с мертвецами, а Эдит Пиаф, имевшая пристрастие к наркотикам и алкоголю, с видимыми только ей гномами, притом прямо на сцене?)

Но вот описанный нами «союз науки и искусства» двигать не может ничего.

Здесь всякие дискуссии бесполезны.

2. КОЕ-ЧТО О БАРОККО

Теперь уже известный читателю профессор Дмитревский имел обыкновение отдыхать в Доме творчества писателей в Комарове. Конечно, он знал толк в литературе, вел дружбу с Федором Абрамовым, тесно общался с Виктором Мануйловым (известным литературоведом, лермонтоведом), да и сам был не чужд изящной словесности (особенно по эпистолярной части). Но был, все-таки, типичным представителем высшей школы, а не писателем. И каким «макаром» он ежегодно умудрялся доставать туда путевку, оставалось тайной о «семи печатях». Впрочем, тогда никто и не зацикливался на этом вопросе.

В начале семидесятых годов (кажется, это был 1973 г.) автор — почтительный и скромный кандидат наук, навестил Учителя в Комарове, застав его на скамье перед входом в здание тепло общавшимся со своим старым знакомым, известным советским литературоведом, фольклористом, переводчиком Александром Антоновичем Морозовым— лауреатом Госпремии, автором трилогии о Ломоносове, переводчиком Гейне, Гофмана, Гриммельсхаузена (немецкий писатель XVII века, автор плутовского романа «Похождения Симплициссимуса» и др.), наконец, оригинальным толкователем проблемы барокко в литературе.

Несколько поодаль, под тенистой липой, в инвалидной коляске сидела перенесшая тяжелый инсульт сама Вера Федоровна Панова — легендарная женщина, автор популярных в советское время романов «Спутники», «Кружилиха», «Времена года» и др., трижды лауреат Сталинской премии и т. д. Что и говорить, нахождение в непосредственной близости от столь именитых людей не могло не сказываться на эмоциональном фоне человека, собиравшего тогда лишь «мелкие камешки» на берегу необъятного океана познания.

Вернемся, однако, к писателю Морозову— именно он будет в центре нашего сюжета. Успевший поработать с самим Луначарским (соратником Ленина), он был заметно старше Учителя, и это обстоятельство невольно сказывалось на манерах общения каждого из них: младший был предельно вежлив и, чего скрывать, с некоторыми элементами заискивания, старший же — назидательно-прямолинейный, с красочным использованием ненормативной лексики, что, не скрою, произвело тогда неизгладимое впечатление. Литературовед, известный писатель, лауреат, работал с самим Луначарским, и вдруг эта «трехэтажная» непечатная лексика! Но главное заключалось в том, что в считанных метрах находилась коляска Пановой, и от мысли, что писательница, будучи немощной, могла слышать ядреные монологи «ломоносов еда», как-то становилось не по себе.

Заметим: в Дмитровском постоянно жила готовность к диалогу, в то время как в Морозов — к вещанию, и это порождало у автора протестное чувство. Помнится, писатель поучал, что по качеству никакого прогресса в искусстве, связанном с философией жизни, нет и быть не может. Когда, мол, жизнь скучна, когда она требует прилежного поведения, тогда искусство просто вырождается и т. д. Такие рассуждения были для нас новы и заставляли усиленно «шевелить извилинами».

Приведем по памяти примерный ход беседы двух безмерно уважаемых мною людей, заменяя нецензурные выражения одного из них шаблоном «фить».

Д.: Антонович, вы говорите, что барокко присущи экзальтация, мистицизм и все такое, но по русской архитектуре барокко этого ведь не скажешь?

М.: Юра, ну ты младенец, фить. Да потому, фить, что барокко в России обладает, фить, национальными особенностями— как ты этого не понимаешь, фить! Это феодальнокатолическое искусство, фить, а у нас православие.

Д.: Мне кажется, что иногда понятие «барокко» неправомерно распространяется на всю художественную культуру XI7!! в., в том числе на литературу, разве не так?

М.: Правильно распространяется, фит. Барокко — это и архитектура, фит, и живопись, фит, и мода, фит, и литература, фит. Как ты этого не можешь понять? Ты почитай Триммельсгаузена, фит, Кальдерона, фит, Марино, фит, или хотя бы русских Полоцкого, Прокоповича, фит, и тогда поймешь. Аллегория, иллюзия, сон, фит, — вот что такое барокко в литературе, фит.

Д.: Антонович дорогой, но как, все-таки, правильнее трактовать барокко — это стиль или, все же, эпоха в искусстве?

М.: О, боже мой, фит, это