– Получилось. – В голосе Кайсы не было ни радости, ни облегчения. Кайсы завсегда мертвецов считал более бесхлопотными и сговорчивыми. Федор помнил.

А еще помнил он отсветы утреннего солнца на прикладе ружья и напряженное лицо Евдокии в прорехе кровавого тумана, помнил, как она щурила правый глаз, прицеливаясь в него. Помнил выстрел и боль. И шепот, раздирающий голову на части, толкающий его, уже почти мертвого, сначала вперед, чтобы убить, а потом назад, чтобы умереть самому. Не получилось ни убить, ни умереть… А Кайсы говорит, получилось.

– Я не хотела, Феденька. Прости меня, ради бога. – Евдокия гладила его по щекам, отчего-то мокрым, перебирала волосы. – Но по-другому никак нельзя было.

По-другому нельзя. Сколько раз за свою такую недолгую жизнь он это слышал? Сколько раз верил, что ничего не изменить, не исправить? Он уже и со счету сбился.

– Посмотри на меня, Федя. Посмотри. – В голосе Евдокии – горечь вины пополам с мольбой и надеждой. – Ты только глаза открой…

Глаза… Одного глаза у него нет. Да и самого Федора, урожденного графа Шумилина, государственного преступника, беглого каторжника, больше нет. А кто есть? Какое у него нынче имя? Как его теперь станет называть Айви?

Айви! С именем этим к нему вдруг разом вернулось все: и надежда, и силы, и желание жить дальше.

– Где Айви, тетушка?

И глаз он открыл, но тут же зажмурился от нестерпимо яркого света звезд. Звезды лежали на черном бархате ночного неба, драгоценным ожерельем обрамляли ущербный, почти истаявший уже серп луны. Ущербный… А ведь всего-то мгновение назад луна была полной, громкой, требовательной. Луна шептала, и он, Федор, шел вперед, повинуясь этому шепоту. Хотел убивать. Сам хотел умереть. Безумец! Вот только безумец ли?

Пальцы грызла злая, дергающаяся боль, но Федор сумел дотянуться до обожженного запястья, а нащупал холодную гладь браслета. Кайсы обещал принести оберег. Принес и даже надел прямо на обожженную, кровоточащую плоть, и теперь браслет, кажется, окончательно стал его, Федора, частью.

– Все хорошо, – шептала Евдокия, – теперь все у нас будет хорошо.

Ему хотелось верить, но что-то не давало сдаться в плен ласковым обещаниям. А беспощадный колючий свет звезд прорывался даже сквозь сомкнутые веки, и Федор открыл глаза и не позволил себе их закрыть.

Он лежал у самого берега Стражевого озера, почти полностью погруженный в холодную воду, мокрый, дрожащий, не чувствующий ничего, кроме усталости и боли. Кайсы с Евдокией тоже были насквозь мокрые, по их измученным лицам стекали капли то ли слез, то ли пота, то ли и вовсе озерной воды. А его спасители смотрели на него сверху вниз. Кайсы чуть удивленно, словно не чаял, что Федор вырвется из плена Желтоглазого и собственного безумия. А Евдокия… Во взгляде Евдокии было много чего: и безмерное облегчение, и боль, и жалость, и что-то неуловимое. Вот этого неуловимого Федор боялся больше всего. И Айви не было…

– Где моя жена? – Он попытался сесть, упершись ладонями в черную гальку озерного дна, и тут же взвыл от боли в обожженных руках и простреленной груди. Евдокия в него стреляла, а теперь… что она пытается сделать с ним теперь? Спасти? Обмануть?

Кому верить, если от самого близкого, самого родного можно получить пулю в грудь, если любимая женщина не спешит к нему на встречу?.. Кому?! И нужно ли вообще верить?

– Лежи, Федя! – Тон Евдокии снова сделался жестким, как когда-то давным-давно. – Сейчас отпустит, ты только потерпи. И вот, выпей. – Она поднесла к его губам флягу, свободной рукой сжала голову так, что не вырваться, не высвободиться, велела: – Пей! Не заставляй меня силой вливать.

Он выпил. Не было у него сил бороться с этой непостижимой женщиной. Сил не оставалось даже на то, чтобы дышать. Каждый вдох отдавался болью и клекотом в груди, вырывался кашлем.

– Где Айви? Аким Петрович? – Язык заплетался, горечь от зелья Евдокии делала его неповоротливым, а слова едва слышимыми.

– Расскажу. – Евдокия убрала флягу, в глаза Федору она больше не смотрела, только по голове погладила ласково, как маленького. – Все будет, Федя, ты только отдохни, наберись сил. Кайсы, помоги же мне! За ноги его придержи, а я за плечи. Да не тяни, не тяни!

Его подхватили, вытащили из воды, и боль в руках, чуть утихшая, снова заворочалась, впиваясь острыми зубами в плоть. А звезды над головой закружились вокруг ущербной луны, замигали, чтобы через мгновение погаснуть. И вслед за ними сознание тоже угасло…

* * *

Федор очнулся от боли, а еще от голода. Боль и голод, как два зверя, терзали его измученное тело, рвали на части, вытаскивали из благословенного забытья. Пожалуй, голод был сильнее. Федор открыл глаза, осмотрелся. Он не узнавал это место, не был здесь никогда раньше. Над головой его с низкого бревенчатого потолка свисали пучки сушеной травы. Стоило только руку протянуть, и он бы коснулся хрупких мертвых стеблей. Федор протянул. Рука была замотана по самый локоть, на белой ткани некрасивыми бурыми пятнами проступала сукровица и еще что-то желтое, совсем уж отвратительное на вид. Со второй рукой дела обстояли точно так же, разве только под повязками выделялся браслет.

Мужчина лежал на невысоком, сколоченном из досок лежаке, на тюфяке, от которого остро пахло свежескошенным сеном, в комнатушке небольшой и темной, в которой, кроме лежака, помещался только стол с тремя табуретами и печь. Свет проникал сквозь небольшое, засиженное мухами оконце. Тяжелая с виду дверь была прикрыта, но тихо скрипнула петлями, стоило только Федору остановить на ней взгляд. В комнатушку, низко наклонившись, чтобы не удариться о притолоку головой, вошел Кайсы, швырнул на стол освежеванного зайца, стащил с головы волчью шапку и только потом посмотрел на Федора.

– Очухался? – спросил он мрачно, так, что стало очевидно, что факту этому Кайсы совсем не рад.

– Очухался, кажется. – В горле пересохло, и слова царапали нёбо. – Дайте пить.

Кайсы зачерпнул из ведра ковш воды, поднес к губам Федора.

Он пил жадно и боялся, что не напьется никогда, не погасит этот сжигающий нутро огонь. Он готов был выпить все ведро, но Кайсы не дал.

– Хватит, – сказал он. – Сейчас зайчатину будем есть. – Есть хочешь?

Федор кивнул, с тоской посмотрел на лежащую на столе тушку. Сколько еще ждать этой зайчатины?

– Готовый заяц есть. – Кайсы прочел его мысли. – Евдокия сварила.

В два шага он оказался у печи, отодвинул заслонку, вытащил чугунок. Федор сглотнул, прикрыл глаза, стыдясь этой своей слабости, утробы своей ненасытной. Когда-то давно с ним уже было такое и сейчас вот повторяется.

– Кайсы! – позвал он, не открывая глаз, – когда придет Айви?

Она уже давно должна была прийти. Или приходила, увидела его вот таким… убогим и… все? Что ж, если так, он поймет, переживет как-нибудь. Кому нужен урод, да еще и калека? Сердце сжалось, и горло тоже, а пальцы вцепились в стеганое одеяло, которым он был укрыт, и бурые пятна на повязках начали наливаться алым.