– Там были мертвецы, – заговорила Евдокия. – Убитые, порубленные…

Сердце встало, умерло, как часовой механизм, который позабыли завести.

– Это были люди Злотникова, – сказала Евдокия торопливо, словно почувствовала эту его маленькую смерть. – Шесть человек, почти вся артель.

– Кто их?..

– Аким Петрович. Мы не знаем, что там случилось, мы можем только догадываться. Сложно все, Федя, запутанно. После твоего ареста многое случилось, вот только хорошего было мало.

– Савва Сидорович погиб, – сказал Август. – В том же году ушел зимой в лес на охоту и пропал. Он любил охоту и охотником был знатным. И не один он ушел, а со своим управляющим и Сергеичем, лучшим на весь Чернокаменск егерем. Их хватились не сразу, только через четыре дня. Мари распорядилась отправить за ними поисковый отряд.

– Распорядилась она, гадина! – Евдокия презрительно поджала губы, скрестила руки на груди.

Август бросил на жену быстрый взгляд, но возражать не стал, лишь сказал мягко:

– Она должна была что-то предпринять, Дуня. Ей бы не простили такого небрежения. Вот она и собрала поисковый отряд, только, как на беду, приключилась метель. Неделю мело так, что из дому было не выйти, не то что в лес. Пришлось пережидать. Все ж до последнего надеялись, что Савва Сидорович со своими людьми укрылся от непогоды в охотничьем домике, что после метели они сами вернутся.

– Не вернулись, – отрезала Евдокия жестко. – Когда добрались до домика, оказалось, что он пуст. Их искали, лес с собаками прочесывали, но разве же на весь лес людей и собак напасешься? Не нашли. Зато наткнулись на следы шатуна. Сначала на следы, а потом и его самого увидели. Матерый оказался зверь и злой, пока брали, он двух собак порвал и мальчишку егеря. Решили, что медведь на Савву Сидоровича напал. Кутасов отчаянный был человек, кураж любил, с азарта мог и на шатуна пойти. А весной, когда снег сошел, обнаружили три тела. Зверьем они были изглоданы, искорежены так, что опознавали их по одежде и часам… Хоронили всем городом. Из Перми приехали друзья, деловые партнеры, родственники Кутасова. Никто и поверить не мог, что с ним такое несчастье приключилось. Они все трое были хорошими охотниками, а погибли ни за что ни про что. Машка над папенькиным гробом уж как убивалась, тварь лицемерная. Даже в обморок падала от горя, вот только от помощи двоюродного дядюшки отказалась и в Пермь с ним не поехала. И потом, сколько ее ни звали, все время отказывалась.

– А через месяц после похорон в городе появился Злотников, – добавил Август. – И скрываться он даже не думал. Полиция к нему было сунулась, вот только оказалось, что свидетелей по тому делу нет. Савва Сидорович, главный обвинитель, мертв, а конюх, что по наущению Злотникова действовал, еще зимой напился пьяным и замерз насмерть.

– А Машка, – зрачки Евдокии сузились от злости, – а Машка знай твердит: «Сергей Демидович – мой спаситель, единственный заступник. Если бы не он, лежать мне в сырой земле». Вот и все, Федя, было обвинение, и не стало обвинения, а Злотников из беглого преступника враз превратился в уважаемого человека, ходил по городу гоголем, и свора его вслед за ним. Аким Петрович такого допустить никак не мог, уж он-то знал всю правду. Какие-то разбирательства пытался затеять, чтобы все по закону. Да только разве ж можно с нелюдем по человеческим законам?

– Аким Петрович не успел довести дело до конца. – Август взъерошил и без того растрепанные кудри, с тихим стоном встал с колен, присел на стоящий возле лежака табурет. – Злотников его упредил, наведался со всей бандой на остров.

– Это мы так думаем, что наведался, – покачала головой Евдокия, – но доказательств у нас нет.

– Расскажите про Айви! Что с ней стало?! – потребовал Федор и, не обращая внимания ни на боль, ни на трескающуюся на руках кожу, сжал кулаки.

– Расскажем. – Евдокия смотрела ему в глаза, в отличие от Августа взгляда она не отводила. – Их шестеро оказалось, тех, кто приплыл на остров и там же, на острове, полег. Шестеро против одного Акима Петровича. Это если Злотникова не считать. А он там точно был, мы уверены. Без его указки они бы не сунулись, побоялись бы. Когда с него сняли обвинения, он начал к Машке Кутасовой захаживать, уже не таясь. Она же, паскуда хитрая, понимала, что одной ей в усадьбе остаться не позволят. Да и кутасовские миллионы многим глаза застили. Вот и выписала себе какую-то приживалку, кажется, дальнюю родственницу – старую, ко всему глухую и подслеповатую. Соблюла приличия, чтобы люди не судачили, что молодая, незамужняя девушка одна, без отеческого присмотра живет. А то, что Злотников в ее девичьей спальне до утра оставался, все знали, но молчали. Машка и при жизни Саввы Сидоровича дурной была, а после смерти так и вовсе скурвилась. Почуяла власть и силу, поняла, что она одна всему теперь хозяйка. Вот только умишка ей не хватило, чтобы заводом и рудниками управлять. С людьми по-доброму она договариваться не умела. Не научил ее отец, что власть и деньги надобно уметь еще и удержать.

– Упали прибыли, – поддержал Евдокию Август. – И народ с рудников побежал, а заводские роптать принялись. И партнеры Саввы Сидоровича стали выказывать неудовольствие, намекать, что не женское это дело – с заводом управляться. Вот если бы Мари вышла замуж за человека опытного и толкового, тогда бы все непременно пошло на лад. И женихи тут же сыскались, только Мари в их сторону даже не смотрела.

– Знамо, в какую сторону она смотрела, – поморщилась Евдокия. – За Злотниковым как кошка бегала, в глаза ему заглядывала, только его советов слушалась. А Злотников переменился, поостыл, показал свою истинную суть. Несколько раз он на остров приплывал. Не давало ему покоя то, что Айви не его, не укладывалось такое у него в голове. Вот и наведывался, подарки привозил, в полюбовницы звал… Федя! – Евдокия крепко сжала его запястья, зашептала скороговоркой: – Тебе сейчас больно. И душе, и телу невмоготу. И ты сам себя нарочно мучаешь. – Она посмотрела на насквозь пропитавшиеся кровью повязки.

– Это вы меня мучаете, – прохрипел он. – Не рассказываете, что стало с моей женой!

Они медлили, боялись подступиться к самому важному, самому больному. И рассказ этот был невыносим уже одним своим началом. Айви и Злотников… Подонок, не слышащий отказов, а привыкший брать все силой. Золото ли, женщину ли…

– Мучаем, Федя. – Евдокия положила ладонь ему на лоб, мягко, но настойчиво вдавила голову в подушку, не позволяя подняться. Ее рука была прохладной, но облегчения эта прохлада не приносила. – Тебя мучаем и сами мучаемся. Уже который год. А ты слушай. Сначала выслушай, а уже потом… – она вздохнула, – решай.

Он уже все решил. Он убьет Злотникова. Не может тут быть иного решения.

– Айви его гнала, даже слушать не хотела. Когда он первый раз явился, мы с ней были на острове вдвоем. Аким Петрович уезжал в Пермь. Он по твоему делу в Перми часто бывал. Я думаю, этот гад специально так подгадал, чтобы без Акима Петровича. Меня-то он не боялся. Я для него – пустое место. Начал петь, что одинокой женщине, пусть и мужней жене, нынче тяжело без покровителя, что многие на Стражевой Камень давно зарятся, а другим не дает покоя мысль, что Айви – государственного преступника жена, а живет себе на острове барыней. И вот он может ее ото всех защитить. – Ладонь Евдокии все давила и давила на лоб. Того и гляди, раздавит. – Айви плеснула в Злотникова тогда кипятком, попала на ноги, а надо было в харю. – Евдокия оскалилась совершено по-звериному. – И я за ухват взялась, а он лишь посмеялся, сказал, что все равно будет так, как он решил, что ты, Федя, на каторге уже давно заживо сгнил, а с Айви, если станет артачиться, разговор совсем другой будет. Добавил, что после таких разговоров в живых мало кто остается. Вот до чего Савва Сидорович силен, умен и везуч был, а и с ним беда приключилась. Он нам тогда, Федя, считай, признался в убийстве Кутасова, потому что понимал – доказать мы все равно ничего не сможем. Наше слово против его. А его слово в Чернокаменске с каждым днем силу набирало. Почуяли людишки, что у города отныне новый хозяин и хозяину этому лучше дорогу не заступать. – Евдокия немного помолчала, а потом заговорила снова: – Второй раз его уже Аким Петрович встретил и долго разговаривать не стал, отходил посохом, жалко, что хребет не переломал. Не пришлось бы тогда тебе все это рассказывать. – Она вдруг всхлипнула, зажала рот рукой. Лицо ее исказила мука. А Федору хотелось выть, вытравить из себя все человеческое, чтобы не было так мучительно.