– А зачем вам это?

– Не стоит вникать, просто заучите слова. Хозяйку галереи зовут Варгас. Со мной она разговаривать не станет, мое лицо ей хорошо знакомо. Меня в городе многие знают. Вы же читаете мою рубрику в «Público»?

– Нет, простите, – произнес Радин, чувствуя, как быстрый ход поезда прижимает его голову к подушке.

– Я много лет занимаюсь журналистскими расследованиями, и мне часто приходится привлекать посторонних людей. Романист, конечно, не лучший вариант, зато ваше происхождение идеально подходит. Ладно, плачу семь сотен, больше не могу.

– Да с чего вы взяли, что я романист? – спросил Радин и тут же заснул.

Проснувшись, как ему показалось, через минуту, он понял, что поезд стоит на маленькой станции, а сосед продолжает говорить. В утренней дымке голубели азулежу на фасаде: листья алоэ, лодки и паруса. Старый вокзал Авейру. Значит, ехать осталось часа полтора.

– Можно засолить акулу в аквариуме с формальдегидом, – бубнил попутчик, – и автора этой шутки не посадят в тюрьму за мошенничество. Это говорит о бедности нашего времени. О сговоре галеристов и критиков, лепящих статус художника кому попало, но больше – о бедности. Так вы согласны? Я напишу текст, который нужно произнести.

– Вынужден отказаться, простите. – Радин протянул руку к бутылке, попил воды из горлышка, откинулся на подушку и закрыл глаза.

Поезд тронулся, миновал туннель и теперь набирал ход, неплотно закрытая дверь купе постукивала о железный косяк, голос попутчика становился все тише, и последнее, что Радин услышал, было:

– Галерея Варгас, неподалеку от ратуши.

Лиза

По дороге на репетицию я снова видела эту пару на площади, только сегодня они были в красном, наверное, потому, что день был пасмурным. Девочку я знаю, раньше у нас училась на народном танце, у них там полоумный хореограф, строит из себя Фернандо Граса. А парня, кажется, уволили из «Companhia Nacional de Bailado» после июньской забастовки. И чего они взбесились из-за лишних пяти часов, взяли бы меня в эту труппу, я бы день и ночь скакала в кордебалете и еще полы бы в театре мыла. Эти двое ставят две колонки на землю, кладут шляпу и танцуют под por una cabeza при любой погоде, похоже, дела у них совсем плохи. Прямо как у нас с Иваном четыре года тому назад.

Когда мы приехали в этот город и сняли комнату, которая раньше была складом для пишущих машинок, у нас было три сотни на двоих, и деньги сразу кончились, в первый же день. Двести за комнату вперед, сорок за шерстяное одеяло, потому что зима была промозглая, десять за кофе в зернах и полтинник за газовый баллон.

Через два дня Иван ушел грузить вагоны, вернулся наутро с пакетом еды и двумя бумажками, на одной было написано «работа на руа Севильяна, 17», а на другой какие-то имена. На мой вопрос, что это за работа, он буркнул отделять зерна от плевел и ушел спать, а я представила себе Золушку, склонившуюся над мешками фасоли, и расплакалась, ведь если бы не я, он сидел бы в своей редакции, у окна с видом на Исаакиевский собор. Потом я пошла на репетицию, по дороге снова плакала, потом напудрилась чужой розовой пудрой, и стало еще хуже.

Когда я вернулась, он был уже веселый, сказал, что я фенек, маленькая пустынная лиса с большими ушами, снял с меня трико прямо в коридоре и отнес на кровать, я сразу поняла, что он курил траву, но промолчала, уж лучше трава, чем жизнь на сквозняке. С тех пор прошло четыре года, и чего только не было, однажды он оставил мой кошелек в зеленной лавке, и мы на неделю остались без копейки, точно такую же историю я слышала от бабушки, только там были хлебные карточки.

Радин. Понедельник

Начинать лучше прямо с утра, сказал доктор, которого жена Радина считала лучшим в городе, может, потому, что он был каталонцем, как она сама. У доктора было помятое лицо с неожиданно яркими зелеными глазами и лохматыми бровями, изогнутыми в скобку, отчего лицо всегда казалось удивленным.

Радину нечем было удивить доктора, его история была обычной, сначала депрессия, потом пьянство, после пьянства – клиника, на которую ушло все, что оставалось от американского издания, а после клиники – внезапные рыдания, настигавшие Радина где угодно, на встрече с клиентами, в постели с женой или просто на улице.

Урсула смирилась с потерей денег, выброшенных на выпивку, а потом на лечение, она смирилась даже с тем, что Радина выставили из конторы, куда она засунула его всего полгода назад, подняв все свои связи в чужом городе. Но смириться с рыданиями она не смогла. Мужчина, способный показать свои слезы, был для нее чем-то обреченным, скользким, безнадежно бьющимся, будто речной карась в ведре у рыболова.

Радин принес ей записку от нарколога, где скудной латынью объяснялось: тра-та-та, побочный эффект, все пройдет, как только психика пациента стабилизируется. Но Урсула отправила его к остроглазому каталонцу, владельцу кабинета в Альфаме, где кушетка была ковровой и пыльной, будто в марокканской курильне. От докторского стола кушетку отделяла ширма с резными панелями, на одной панели Радин разглядел журавля.

– Вас в детстве просили покашлять, когда доктор приставлял к спине стетоскоп? А я попрошу вас заплакать. Заплачьте!

– Не могу. У меня в горле пересохло!

– Друг мой, представьте свою обиду и заплачьте. Давайте подкрутим колесико яркости. Вас нигде не печатают? Жена не читает ваших рукописей?

– Моя жена вообще ничего не читает. Мой первый роман перевели уже на два языка. А другие колесики бывают?

– Подумайте о своей склонности к деструкции, и слезы польются. Даже работодатели чувствуют вашу разрушительность, как лиса чует ружейное масло.

– Может, они и правы, эти ваши работодатели. Две фирмы, в которых я здесь работал, уже обанкротились. Даже страна, в которой я некоторое время жил, развалилась!

– Много на себя берете, – хихикнул за ширмой каталонец. – Еще скажите, что это вы породили суровую зиму, удушливую жару, ядовитых змей и насекомых. У вас обычный вельтшмерц, друг мой. Эмиграция, алкоголь и недостаток любовного жара.

– Доктор, давайте ближе к делу. Мой нарколог обещал, что побочные явления пройдут, но они не проходят. Например, я совершенно не слышу музыки, разве что барабаны немного различаю. Все остальное – нагромождение звуков, вой и разноголосица. Слышали, как настраивают инструменты в оркестре?

– Не слушайте своего нарколога, он просто бодрый дровосек. Люди вашей профессии часто живут так, как будто ждут прихода взрослых, и, когда становится ясно, что взрослые не придут, они огорчаются, как дети. Видите ли, огорчение – это ливень, который никогда не прекращается, льет на крышу, пока несущие балки не сгниют.

– Вы хотите сказать, что я не в себе? Так скажите прямо.

– Он еще учить меня будет! Начните с простых упражнений: убедите себя, что любить вас не за что, придумайте мантру из пяти слов, начинайте прямо с утра. Например: я бездарь, я темный человек. Лучше произносить ее на родном языке!