никаких напускных тайн. Он занимался наукой, не прекращая слушать и смотреть. Большинство сделанных им открытий ему нравились. Нравилось ему и то, что у него получалось. А если это не нравилось другим, то ему, по большому счету, это было безразлично. Слишком дорого было ему отпущенное время жизни, чтобы тратить его на критиков. Как он однажды сказал, «противники во внимание не принимаются».

Гёте был коллекционером, но собирал он не столько предметы, сколько впечатления. Особенно это касалось общения с людьми. Встречаясь с кем-нибудь, он всегда спрашивал себя, «продвинула» ли его эта встреча вперед (это было его любимое выражение), и если да, то в чем. Гёте любил все живое и как можно больше из живого хотел зафиксировать и выразить в той или иной форме. Миг, облеченный в форму, спасен от забвения. За полгода до смерти он еще раз взбирается на гору Кикельхан, чтобы прочитать нацарапанные на стене охотничьего домика стихи: «Горные вершины спят во тьме ночной».

В истории XVIII–XIX веков нет ни одного автора, чья жизнь была бы задокументирована столь многочисленными источниками, но в то же время не была бы погребена под толщей мнений, домыслов и интерпретаций. Эта книга пытается приблизиться к, возможно, последнему универсальному гению исключительно на основании первоисточников – произведений, писем, дневников, записей бесед, записок современников. Так образ Гёте снова оживает и предстает перед нами как в первый раз.

Вместе с Гёте нам становится ближе и его эпоха. Несколько исторических вех и переломов пришлись на время жизни этого человека, родившегося и выросшего в причудливую эпоху рококо, в застывшей архаичной городской культуре; захваченного вихрем французской революции и ее идеологических последствий; пережившего установление нового порядка в наполеоновской Европе, падение императора и Реставрацию, которая, впрочем, не смогла остановить ход времени; как никто другой внимательно и вдумчиво подмечавшего начало эпохи модерна и заставшего сухую рассудительность и ускорение века железных дорог и его первых социалистических утопий, – человека, чьим именем впоследствии станут называть целую эпоху этих невероятных перемен: гетевской эпохой.

Глава первая

Трудные роды и отрадный результат. Родственные связи. Педант и проказник. Сестра. Свободное дитя свободного имперского города. Уроки правописания. Стихоплет и первая любовная история. Потрясенное самосознание. Момент серьезных чувств откладывается. Поиск поэзии в обычных вещах

Не исключено, что Гёте иронизирует, когда в начале своей автобиографии «Поэзия и правда» описывает трудные роды и говорит о конечной пользе сего события для сограждан.

Новорожденный едва не удавился пуповиной по недосмотру повивальной бабки. Его лицо уже посинело, и все думали, что младенец мертв. Его хорошенько потрясли, и он снова задышал. Дед, городской староста Иоганн Вольфганг Текстор, воспользовался этим поводом, чтобы учредить должность городского акушера. Кроме того, было введено обучение для повивальных бабок, «что, вероятно, послужило на благо многим родившимся после меня»[1]. Вот и первая острота автобиографа.

Дед Текстор, чье имя дали и новорожденному, в свое время отказался от дворянского звания под предлогом, что ему-де будет сложно выдать своих дочерей замуж, в том числе и мать Гёте Катарину Элизабет, в соответствии с новой сословной принадлежностью. Для дворянского титула он был недостаточно богат, а для мещанства – слишком благороден. Так он и остался тем, кем был: уважаемым бюргером, который, будучи шультгейсом, обладал достаточной властью, чтобы поднять акушерское дело.

Староста был не только самым высоким чиновничьим рангом в городской общине, но и представлял императора в имперском городе, обладавшем привилегией служить ареной избрания и коронации императора. Староста входил в число тех, кому было позволено нести балдахин над императором. Внук купался в лучах дедовской славы, на зависть своим товарищам, которые, впрочем, благодаря ему имели доступ в императорский зал старой ратуши – Рёмера, где можно было разыгрывать великие исторические события. О своем деде Тексторе Гёте сохранил самую добрую память. Он описывает, как тот разводил фруктовые деревья и цветы в своем саду, обрезал розы в «похожем на ризы шлафроке» и в «черной бархатной шапочке» на голове, излучая чувство «нерушимости мира, вековечной прочности»[2].

Впрочем, в своих воспоминаниях Гёте рисует слишком уж идиллическую картину. По свидетельству одного из современников, в то время по Франкфурту ходил слух, будто отец Гёте на семейной встрече около 1759–1760 года, когда во время Семилетней войны французские войска были расквартированы во Франкфурте, упрекал своего тестя Текстора в тяжких прегрешениях: Текстор, по его словам, за деньги впустил чужие войска в город. После этого, если верить слухам, Текстор запустил в зятя ножом, а тот схватился за шпагу[3]. В «Поэзии и правде» эта сцена отсутствует. Здесь мы читаем о деде Тексторе, что тот «не знал приступов гнева; не помню, чтобы я когда-нибудь видел его рассерженным»[4].

Дед со стороны отца был портным. Приехав во Франкфурт на заработки, он со временем стал первым кутюрье высшего света и женился на зажиточной вдове владельца отеля «Вайденхоф». Портной стал управляющим отеля и виноторговцем и так в этом преуспел, что после его смерти в 1730 году наследникам остались два дома, несколько земельных участков и состояние в 100 000 талеров.

Его сын, Иоганн Каспар, должен был выйти в люди. Его отправили учиться в дорогую и очень престижную гимназию в Кобург, а потом в Лейпциг и Гисен. Пройдя практику в верховной судебной палате в Вецларе, он защитил диссертацию и получил степень доктора права. Перед ним открывалась карьера в городском правлении Франкфурта, однако Иоганн Каспар не спешил: ему хотелось посмотреть мир, и вскоре после учебы он на целый год отправился в путешествие. Через Регенсбург и Вену он поехал в Италию, а вернулся домой через Париж и Амстердам. О своем пребывании в Венеции, Милане и Риме он оставил путевые заметки на итальянском языке, и их написание было главным его занятием в течение десяти лет. Времени у него было достаточно, так как по возвращении в 1740 году ему не удалось получить место на государственной службе. Гёте описывает эту ситуацию так, что его отец просил «какую-нибудь второстепенную должность», если ему ее предоставят «без баллотировки»[5], т. е. без процедуры выборов и, соответственно, без оплаты. Когда ему и в этом было отказано, он с оскорбленным чувством собственного достоинства поклялся никогда больше не искать и не занимать никаких должностей. Однако же не упустил возможность купить себе у надворного советника, который во время правления Карла VII (1741–1744) имел резиденцию во Франкфурте, титул «имперского советника», каковой обычно присваивался за