- Так почему ты решил, что Дмитрий Алексеевич – твой отец? – Без тени насмешки, участливо спросила она, идя медленно рядом и поглядывая искоса снизу вверх.

- Да ну… Неинтересно это все… — засмущался тут же Илья, покраснев и втянув голову в плечи. – И вообще, вы меня извините, ради бога, что я вот так, бесцеремонно…

- Да перестань, чего ты. Как маленький. Ну? Рассказывай давай все по порядку.

- Да мы с бабкой его недавно только вычислили, знаете ли. То есть бабка–то про него всегда знала, только молчала. А мама мне совсем, совсем другое говорила. А про настоящего отца тоже всегда молчала…

Илья вдруг и сам замолчал, будто осекся на полуслове. Рассказывать не хотелось. Если уж рассказывать – то ведь надо про все…А про все и тем более не хотелось – сор из избы выносить…

Татьяна Львовна, мать Ильи, наличие в его жизни настоящего отца, Петрова Дмитрия Алексеевича, действительно скрывала. Вообще, она была яростной сторонницей жесткого мужского воспитания сына, и бесконечно спорила на эту тему с матерью своей и теткой — по ее глубокому убеждению, мальчик вырос в совершенно мягком, неправильно–женском окружении. Не помогал даже специально для него так тщательно ею создаваемый одухотворенный образ мужественного и целеустремленного отца, так «нелепо и трагически погибшего», на которого он просто обязан был походить по всем своим жизненным показателям, не помогала и многократно–периодически повторяющаяся, с болезненным материнским укором произносимая фраза «…а вот был бы жив твой отец…» Чем ее не устраивал в этом отношении образ живого доктора Петрова – только ей одной ведомо было. Илья не верил ей. И прав оказался, что не верил. Когда случайно услышал однажды обращенное к матери бабкино «…чего бога гневишь, живого хоронишь», — обрадовался даже как–то. Еще подумалось ему тогда – слава богу, есть, есть где–то живой и обыкновенный мужик, его отец, а не пугающе–бесплотный образ — героический фантом… Бабка, правда, долго сопротивлялась, не хотела ничего рассказывать внуку. А потом сдалась под его напором…

Оказалось, двадцать лет назад именно в эту больницу, в которой он сегодня так неудачно побывал, после институтского распределения и приехала Таня Гришковец, его мать, как молодая специалистка. А через некоторое время вдруг домой вернулась, даже интернатуру свою не закончив. Как выяснилось позже – беременная. И даже очень сильно беременная. Так что рожать или не рожать Тане ребенка – вопрос уже и не стоял. Просто обстоятельство это было принято как факт матерью ее Эльвирой да теткой Элеонорой, сестрами–близнецами , всю жизнь вместе с ней прожившими, — Вирочкой да Норочкой , как их все называли. Потому как одну от другой ну просто совершенно отличить было невозможно. Если, конечно, не брать в расчет главное их отличие – Элеонорины костыли, — ногу ей еще в детстве ампутировали.

— Ну? Чего ты замолчал, Илья? Значит, тебе бабушка твоя рассказала про отца, да?

— Ну да… — нехотя повернулся к Анне Сергеевне Илья. – И телефон даже его дала – в свое время от мамы тайком из ее записной книжки переписала. Так, говорит, на всякий случай, мало ли что…Вот я и позвонил по нему в Краснодар. Мне сказали, что этот самый доктор Петров – мой отец, то есть, работает теперь заведующим хирургическим отделением… Бабка Нора и говорит – поезжай, посмотри на него своими глазами, раз тебе так хочется!

- А тебе хотелось на него посмотреть?

- Очень хотелось. У меня ж отца никогда не было — мама меня даже на фамилию свою записала. Я ж не знал, что все так по–дурацки получится!

Анна Сергеевна остановилась, долго смотрела ему в лицо, нахмурив брови, как будто что–то мучительно вспоминала и никак не могла вспомнить. Что уж говорить – странные и противоречивые чувства из смеси любопытства, опасности, стародавней ревности да обыкновенной бабской жалости к этому мальчику боролось–клубились в ней, — как, впрочем, они так же боролось бы и клубились и у всякой другой женщины в такой непростой ситуации. Но жалость все же победила – и то, мальчик–то тут при чем. Да и любопытство тоже подняло из этого клубка осторожно голову — какой он, интересно, этот еще один сын Петрова…

- Ты не обижайся на него, Илья. У тебя, знаешь, замечательный отец. Только бабник жуткий.

- Да что вы, Анна Сергеевна, какие обиды! Я вообще, в принципе обижаться не умею! Что вы…

- И маму твою я помню – Таню Гришковец. Сама ее двадцать лет назад отсюда выгнала! Я как раз беременная была, когда у них тут бурный роман случился. Тебе сейчас двадцать, наверное?

- Да, скоро уже двадцать один будет.

- Ну да, все правильно. Вовка мой, получается, старше тебя на три года, а Сашка — твой одногодка. А еще у нас младший, Артем, растет, шестнадцать недавно отметили. Он у меня приемный, младшенький–то. Петров его десять лет назад привел, это его сын от другой женщины. Умерла она, парень один остался. Я его как родного приняла. А что было делать, знаешь…

Она вздохнула и замолчала, шла тихонько рядом, сильно нахмурив лоб и выставив перед собой маленькую ладошку, словно никак не могла больше подобрать соответствующих случаю слов. Да и то – как объяснишь мальчику, что жизнь у мужиков–медиков вообще не сахар, что работа тяжелая, а заплата копеечная… Что всех у них и радостей – любовью себя забавлять в ночные свои дежурства, и что романы у ее мужа и до сих пор случаются на неделе по восемь раз – бабы, как ошалелые, сами в койку прыгают, глаз да глаз нужен… Потом, махнув решительно рукой, будто переборов в себе что–то или откинув подальше грустные эти объяснения, горячо заговорила:

- Илья, только ты плохо о нем все равно не думай! Он хоть и бабник первостатейный, а даже и в этом деле очень порядочный, если можно так выразиться. Бывает, и не до забав ему – в каждую женщину влюбляется, как в первую и последнюю в жизни. Такой вот он…. Так и живу я, – Анна Сергеевна вздохнула, снова помолчала немного. — И сплю вполглаза, и нервничаю постоянно — все мужа пасу. Оттого и состарилась раньше времени. А мать у тебя до сих пор красивая?

- Да ничего… — задумчиво произнес Илья, — красивая…

- Значит, беременную я тогда ее выгнала. Шуганула значит, мать твою, прошу за каламбур прощения, по полной программе. А она вон как. Ай да Танечка — кто бы мог подумать… Видимо, и Петрову ничего не сказала, иначе он бы не допустил, чтоб ты его не знал совсем, он не из таких! Это сегодня растерялся просто — ты ж свалился, как снег на голову. Сейчас наверняка переживает сидит. Еще бы — ты ведь, знаешь, четвертый уже по счету…

- В каком смысле? – удивленно уставился на нее Илья.

- А до тебя еще трое внебрачных деток объявилось, представляешь? Два брата и сестренка.

- Да?!

- Так я ж и говорю – такой вот он, папаша твой…

Она снова замолчала, будто вмиг провалившись в те давние времена, снова увидела, как на картинке, и себя, маленькую неказистую фельдшерицу, и Петрова своего, и Танечку Гришковец–раскрасавицу. В самом деле, уж как Петрову было в нее не влюбиться : высокая, статная, в себе уверенная, вся из себя гордо–праздничная такая женщина, вот только глаза иногда очень уж серьезно–печальными бывали. Она еще и землячкой Петрова оказалась, как на грех. А ее, Анну, тогда совсем токсикоз замучил — второй, Сашка, не просто ей дался. Ходила страшная, злющая. И так–то никогда в красавицах не числилась, даже по молодости, а тут вообще расквасилась – без слез и не взглянешь. Вот и шуганула она Танечку с удовольствием – всю свою бабскую обиду на ней одной выместила. Да ее никто и не осудил тогда – все и так понятно было: жена беременная, а тут вдруг у мужа – очередная любовь. Теперь вот – нате вам…