Они сказали, чтобы я шел за ними, они покажут мне выход. Я не знал, доверять им или нет, но они оба были гораздо меньше меня, хоть и моложе, а у одного из носа сильно шла кровь, потому что я его ударил. Я подумал, что справлюсь с ними, если что. Мне стало не так уж и страшно, хотя все еще очень страшно. Я подумал, что, когда вернусь из ада на землю, я расскажу старухе Аварии, что в аду можно выдержать. Иногда мы с ней очень даже понимали друг друга.

Я пошел за этими людьми вдоль каких-то труб и кранов и котлов. Там было ужасно жарко, но на поворотах вдруг откуда-то начинало дуть холодным. И там было очень темно. От страха мне хотелось побежать бегом, но я не хотел их злить. Мы поднялись по какой-то лестнице в маленькую грязную кладовку. Они открыли ключом дверь и выпустили меня из ада наружу, и сами вышли за мной. Я не сразу понял, где мы. Это был задний двор, только не моего дома, а двадцатого.

Они сказали, чтобы я сдуру не начал закапывать дыру в песочнице и сыпать на них песок. Тогда я вдруг вспомнил, что оставил в аду миску. Я сказал, что мне нужна миска, иначе мне будет нечем шуршать, а мне надо идти искать кота. Они ругались, но один из них пошел обратно в ад и принес мне миску с остатками корма. Я сказал: «Спасибо». Они посмотрели на меня и вернулись в ад. На холодном воздухе моя рука стала болеть меньше, хотя все равно болела очень сильно. Я старался ей не двигать. Я пошел обходить с миской этот двор, шуршать и звать кота, как если бы он был собакой, потому что у меня уже не было сил. Когда кот прибежал и стал орать и прыгать, чтобы достать до миски, у меня уже настолько не было сил, что я просто сел на землю и поставил перед ним миску. Он доел остатки корма и побежал за мной домой. Я высоко поднимал ноги, чтобы не споткнуться в темноте, а кот перепрыгивал все преграды. Так мы пришли домой.

Я открыл дверь своим ключом, он висел у меня на шее на оранжевой пластмассовой пружинке, которую было приятно наматывать на палец и отпускать. Кот прошмыгнул внутрь и даже не стал орать, а просто запрыгнул на ящик для обуви и заснул. Я не понимаю часы, но уже было точно очень поздно. Я позвал маму, но она, наверное, спала. Я пошел к себе в комнату и взял себе зеленую карточку, которую заслужил. Я почему-то начал дрожать. В аду действительно оказалось невыносимо страшно. Я не смог бы даже объяснить, чем. Я думал, что там все иначе, куда хуже, но оказалось, что там все еще хуже, чем я думал. Я пошел в комнату к маме. Я прихожу спать в ее комнату на ковер, если мне плохо или страшно, или если я просто думаю о чем-то, от чего не могу заснуть. Мама говорит, чтобы я ее будил и рассказывал, почему мне плохо или страшно, или о чем я думаю, и только потом ложился спать. Но сегодня я устал так сильно, что передумал будить маму и сразу лег на ковер. Я решил, что пожалуюсь маме завтра.

Когда мы с мамой пришли в травмпункт, медсестра сразу дала мне конфету. Из-за этого мне пришлось задуматься, и я пропустил момент, когда Алика тоже привезли в травмпункт. Алик страшный плакса, если отобрать у него игрушку или еду или ударить его даже легонько, он начинает плакать. Поэтому я никогда не бил Алика сильно, он сразу начинал плакать, и я его обнимал, его сразу становилось жалко. Но на этот раз я очень разозлился, а когда я злюсь, со мной происходит это – у меня в глазах становится как будто молоко налито, и я дерусь очень страшно, могу убить. Я, наверное, убил бы Алика, так я на него разозлился, но дедушка Сема и дедушка Паша повалили меня на землю. Дедушка Сема и дедушка Паша в выходные всегда приглядывают за нами, когда мы гуляем во дворе двадцатого дома, где живет Алик. Дедушку Пашу я ударил в живот, – не нарочно, я просто ничего не соображал. Тогда дедушка Сема сел на меня и сидел, пока я не успокоился. Я ужасно огорчился, что ударил дедушку Пашу, он уже старый, он гораздо старше меня. Поэтому я стал плакать и просить прощения, а дедушка Сема сбегал позвал мою маму, и она повела меня в медпункт. Я плакал всю дорогу и назначил себе шестнадцать красных карточек за плохое поведение: пятнадцать за Алика и одну за дедушку Пашу.

В тот день, когда я побил Алика и дедушку Пашу, у меня дома на стене была приклеена двадцать одна зеленая карточка. Я заработал их почти за два месяца, потому что вообще-то я стараюсь вести себя хорошо и помогать маме. Когда у меня столько зеленых карточек, я могу делать что угодно: есть мороженое и конфеты, ходить в кино и на каток и даже иногда кричать и хлопать, когда я смотрю телевизор. Это были очень хорошие два месяца. Но когда мы пришли в травмпункт, у меня как будто оставалась всего одна зеленая карточка. Одна карточка – это одна конфета (мне вообще-то почти нельзя сладкого). Но если я ударялся или болел, мама давала мне конфету перед сном. Поэтому когда медсестра в травмпункте дала мне конфету, мне пришлось задуматься. Это была хорошая конфета, вся из мармелада и с шоколадной корочкой. Но я не помнил, какие конфеты есть у нас дома, и не мог угадать, лучше они или хуже. Я очень хотел съесть эту конфету, тем более что голова у меня ужасно болела там, где я ударился об асфальт. Но я подумал, что ее можно не есть сейчас, а забрать домой и сравнить с маминой конфетой. Так я задумался и не заметил, что привезли Алика.

Хотя от нашего дома до травмпункта всего ничего ходьбы, но Алика привезла машина, потому что он плакал и начал кричать, и ему сделали такой укол, какой сделали мне, когда мой кот сбежал во второй раз и попал под машину. Я после этого укола очень долго спал, и Алик теперь тоже спал. Я увидел, как его везут внутрь, все лицо у него было распухшее. Я спросил маму: «Это я сделал?» Она сказала, чтобы я не беспокоился, но я опять спросил: «Это я сделал?» Она сказала, что это неважно, а важно, чтобы мне зашили голову и проверили меня на сотрясение, но я опять спросил: «Это я сделал?» Когда мне надо что-нибудь узнать, я умею быть очень сосредоточенным, хотя обычно я легко отвлекаюсь. Я спрашивал маму: «Это я сделал?» – даже тогда, когда пришел врач, и когда мне светили в глаза очень красивым острым фонариком, и когда мне делали укол, от которого весь лоб стал какой-то тупой, и когда надо мной стоял доктор и что-то делал у меня на голове, и когда мы шли домой, и когда мы пришли домой, и когда мама протирала мне лоб спиртом, и когда лоб опять начал болеть, и когда мама дала мне таблетку, и когда она пришла поцеловать меня перед сном. Я все спрашивал маму: «Это я сделал?», «Это я сделал?», «Это я сделал?» Наконец, мама вскочила и закричала, чтобы я отстал от нее, и я испугался. Мама очень редко на меня кричит. Я сказал, что очень виноват, я не хотел ее сердить и беру себе три красных карточки. От этого мама заплакала, она ненавидит мои карточки, но тут я ничем не могу ей помочь. Мама сказала, что она совершенно не сердится, а просто очень волновалась за меня. Еще она сказала, что я сломал Алику нос, но это быстро заживет. Тогда я тоже заплакал, и мама принесла мне конфету, но я не мог ее съесть, потому что у меня оказались две красных карточки и ни одной зеленой, потому что красные карточки отменяют зеленые. Я только порадовался, что конфету, которую дала мне медсестра, я забыл на столике в комнате, где мне зашивали лоб. Я порадовался, что медсестра ее наверняка съела. Это была хорошая медсестра.

Я лежал в темноте и все время думал. Темноты я не боюсь, я вообще почти ничего не боюсь, я очень сильный. Зато Алик всего боится, и он очень слабый, хотя он даже больше меня и волосы у него совсем черные, ни одного седого волоска. Мы с Аликом лучшие друзья, и я его защищаю. Нам разрешают ходить друг к другу в гости и гулять вместе во дворе, если дедушка Паша и дедушка Сеня могут за нами присмотреть. Очень плохо бить того, кого ты защищаешь. Мне было очень стыдно. Но потом я подумал, что побил Алика как бы по-хорошему, а не по-плохому. Я побил Алика не так, как его иногда бьют другие люди, от которых я его защищаю: для смеха или чтобы отобрать куртку, – а просто потому, что я по нему соскучился. Я сначала так и пробовал объяснить Алику на словах: я по нему соскучился, как в те три с половиной недели, когда его возили к морю. Я пробовал объяснить Алику, что хотя он и здесь и его не увезли к морю, но он как будто не здесь в последние дни. Вообще-то Алик не очень хорошо слушает, но я умею с ним разговаривать: надо просто не давать ему отводить глаза, надо все время заставлять его смотреть тебе в глаза. Марина, к которой мы оба ходим в нашу поликлинику заниматься лечебной гимнастикой, хвалит меня за то, что я умею заставить Алика слушать. Марина говорит, что я молодец. Но в этот раз у меня ничего не получалось: я держал Алика за голову, но он все равно отводил глаза – скашивал, закатывал аж под самый лоб. Как я его ни тряс, я не мог заставить его смотреть мне в глаза. И поэтому он ничего не слушал, и не слушал, как я по нему скучаю.