В неудачном для России Конотопском сражении 1659 года был тяжело ранен. «И на том Конотопском бою в приход хана Крымского, — пишет своей рукой Д. В. Михалков, — я… тяжело ранен саблею великою раною — больше половины пересечена шея на великую… силу и голова на плечах удержалась». Поразительно — воин остался в строю и вновь был ранен во время жарких боев между русскими войсками и татарской армией визиря Кара-Мустафы под Чигирином летом 1678 года.

В эпоху Петра в знаменитый Семеновский полк был записан солдатом Петр Дмитриевич Михалков. В этом полку он, как гласит документ, «во всех походах был везде безотлучно» и вышел в отставку в 1715 году в чине подпоручика.

Мой прапрадед, Сергей Владимирович Михалков (1789–1843), прошел путь в Семеновском полку от унтер-офицера до подпоручика, отличился в сражениях против наполеоновских войск под Аустерлицем в 1805 году, при Фридланде в 1807 году, за что был награжден боевыми орденами России.

Заметный след в истории русской культуры оставил его сын и мой прадед, действительный статский советник Владимир Сергеевич Михалков (1817–1900), женатый на княжне Елизавете Николаевне Голицыной. Он блестяще окончил в 1839 году Дерптский университет. В архиве этого университета (Тарту) до сих пор хранится его конкурсное сочинение на тему «Об американской системе наказания», удостоенное золотой медали. Высокообразованный человек, он посвятил себя деятельности на ниве народного образования, приобрел широкую известность как крупный коллекционер и владелец одной из лучших частных библиотек России.

«Достигнув преклонного возраста, желая не только сохранить свое собрание, но и предоставить его в общественное пользование, В. С. Михалков позаботился о его будущем и сделал соответствующие завещательные распоряжения», — писала рыбинская «Верхневолжская правда» (12 октября 1986 года) в статье «Село Петровское и его обитатели», сопровождая статью портретом моего прадеда.

Мой дед, Александр Владимирович Михалков, штаб-ротмистр Кавалергардского полка, страдал душевным заболеванием, связанным с потрясением после смерти жены, и потому сам он был в отставке, а имущество его — под опекой. Опекуном был назначен генерал-лейтенант В. Ф. Джунковский. Будучи в должности товарища министра внутренних дел, Джунковский снискал уважение в революционных рабочих кругах, и, когда в первые послереволюционные годы он был арестован ЧК, делегация рабочих добилась его освобождения. Последние годы своей жизни Джунковский был церковным старостой в одном из приходов Москвы. В 1937 году его вновь арестовали, и он разделил участь многих представителей своего класса. В. Ф. Джунковский был моим крестным отцом.

А мой отец, Владимир Александрович Михалков, получил образование на юридическом факультете Московского университета. Он вьшолнил волю своего деда, и родовая библиотека в 1910 году влилась в основной фонд Библиотеки Академии наук в Петербурге, где и хранится по сей день.

Что я помню из своего детства? И что знаю о нем из рассказов родных и близких?

Жили мы в своем имении Назарьево, что под Москвой, среди лесов, полей, лугов.

…Помню, что стою с няней возле дома, а отец со второго этажа бросает мне красивую конфету. Я ее ловлю.

Помню октябрьские дни семнадцатого года, когда с улицы доносилось: «Вихри враждебные веют над нами» и мама уводила нас, детей, в комнаты с окнами во двор…

Помню усатого городового Петра Васильевича с «селедкой» на боку, навещавшего нашу квартиру по престольным праздникам. Ему, как положено, подносили чарку…

Помню себя в имении Ольгино в Амбросиевке, области войска Донского. Пахнет персиками, разложенными по всему полу большой комнаты, которая выходит в сад. Помню казаков, которые охраняли нас…

Помню, что уже тогда я заикался… Почему? Ведь воспитывали меня в заботе и ласке…

Однако все не предусмотришь в этой жизни. Многое решает случай. Нечаянно моя няня упустила коляску, и та покатилась, покатилась и перевернулась вместе со мной. Так я стал заикаться. А многим с таким недостатком жить ох как не просто! Над ними всегда готовы пошутить, а то и поиздеваться…

Как сам я относился к собственному заиканию? Робел ли? Смущался? Старался отмолчаться?

Мне хотелось говорить, и я говорил, и товарищи мои действительно терпеливо ждали, когда я выскажусь до конца. И если кто-то из них пробовал поначалу подшучивать над этой моей бедой, я тотчас перехватывал инициативу и пускал в ход юмор, сам первым смеялся над своей «особенностью».

В школе, помню, меня мое заикание не раз выручало. Например, вызывает меня учительница химии, я же не знаю, что отвечать, и начинаю с великим усердием заикаться… Сердобольная женщина ставит мне «удовлетворительно»… Товарищи мои тихо умирают от смеха…

Но кто меня одарил драгоценным чувством юмора? Кто обогатил мою душу ощущением вечной радости оттого, что я жив, живу, хожу по родной земле, вижу небо, солнце, дышу ароматом цветов, читаю книги, рисую синее море и белый пароход цветными карандашами?

Отец, прежде всего — он. Владимир Александрович Михалков. Каким он был? Что сделал для России? И сделал ли? Окончил юридический факультет Московского университета, а… увлекся таким на первый взгляд странным занятием, как птицеводство.

…Могла ли наша семья спрятаться от бед и невзгод послереволюционной России где-нибудь в Париже или в Берлине? Разумеется, могла.

Почему же мой отец выбрал иной путь? Почему он решил, несмотря ни на что, терпеть все, что суждено русскому народу? Должно быть, и потому, что знал себя, знал, что истинно русскому человеку трудно, почти невозможно прижиться в чужом, даже благодатном краю.

Надо при этом учесть, что он был верующим человеком и понятия долга перед людьми. Отечеством были для него не пустым звуком.

В 1927 году Терселькредсоюз пригласил на постоянную работу группу специалистов-птицеводов. Одним из первых откликнулся на этот призыв мой отец. Думаю, что он оставил Москву не без умысла: лучше было быть подальше от органов, следящих за «бывшими».

…Мы поселились на окраине Ново-Пятигорска, в одноэтажном, сложенном из самана доме № 231 по Февральской улице, поблизости от ипподрома. Так что теперь не только куры, но и лошади вошли в нашу жизнь.

Большой знаток и любитель лошадей, отец брал нас — меня и моих младших братьев, Мишу и Сашу, — по воскресеньям на скачки. В высоких желтых сапогах и в таком же желтом кожаном картузе он походил скорее на заядлого лошадника, чем на птицевода. Общительный и веселый, он и там пришелся к месту, и там, как и везде, люди тянулись к нему, доверяли ему, дружили с ним.

Отец целыми днями пропадал на птицефермах, на организованной им первой в СССР инкубаторно-птицеводческой станции, в командировках по Терскому краю. В свободное время он изобретал, писал.

Много лет спустя в журнале «Птицеводство» (№ 10, 1967) я в числе ветеранов советского