Перед глазами всё ещё стояло ехидное лицо этой… косоглазой дуры. Максим и сам не понимал, почему она так его раздражает, но одно было несомненно: в её присутствии он абсолютно терял покой. При виде “китаёзы” мальчишке хотелось одновременно сделать несколько вещей: от души дёрнуть её за косичку, чтобы у неё аж слёзы выступили, толкнуть в спину, чтобы упала и расшибла коленки, плюнуть за шиворот… в общем, как-нибудь нагадить, напакостить исподтишка, чтобы увидеть в этих кошачьих глазах хоть капельку страха или боли. Почему-то очень хотелось, чтобы ей стало больно…

Их вражда длилась почти два года: с момента, когда Максим увидел Леру в самый первый школьный день на торжественной линейке. Впрочем, тогда он ещё не был в курсе, что она — именно Лера, то есть Валерия, но почему-то интуитивно почувствовал, что такую девчонку не могут звать какой-нибудь банальной Катей, Наташей или Леной.

За руку её держала грузноватая, не слишком опрятная женщина — позже, когда начались занятия, Максим узнал, что она работает у них в школе техничкой. Видно было, что мать страшно гордится дочерью-первоклашкой и тем, что собрала и приодела её к первому сентябрю не хуже, чем одноклассниц. На дворе стоял девяносто второй год — когда фактически, хоть и не законодательно, уже была отменена школьная форма, и девочки изо всех сил старались как-то выделиться друг перед другом, щеголяя в новых юбочках, блузках, жилетках или пиджаках.

Первое, на что Максим обратил внимание — это глаза. Миндалевидные, даже слегка раскосые, какого-то невообразимого, волшебного, ускользающего цвета — не то серые, не то голубые, не то зелёные. Он впервые видел такой необычный эффект, обусловленный рисунком радужной оболочки, и уверился в том, что глаза девчонки подобны хамелеонам.

Они и в самом деле были хамелеонами — даже спустя годы, когда Лера осталась лишь далёким, горько-сладким, невыносимым, мучительным прошлым, Максим прекрасно помнил, когда и как меняются эти странные, завораживающие его глаза. В моменты гнева у них был один оттенок, в мгновения радости — другой, в минуты стресса и волнения — третий… Когда она нетерпеливо целовала его, дрожа от сладостного предвкушения, глаза её превращались в звёзды: невольно хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть от этого сумасшедшего сияния, и тоже целовать, целовать, целовать… безостановочно и лихорадочно целовать её всюду, куда только он мог дотянуться, точно боясь, что она вот-вот исчезнет.

Он знал — интуитивно, каким-то первобытным, звериным чутьём догадывался, — что она рано или поздно оставит его. Ускользнёт, утечёт, как песок сквозь пальцы. Знал, что он не заслуживает такого счастья (или такого проклятья?) в её лице. Знал — и подсознательно готовился к расставанию… в итоге бросив её первым.

В классе Максима посадили позади Леры. Правда, в первый день учёбы он видел преимущественно не затылок девочки, как было положено, а её невообразимые кошачьи глаза: одноклассница постоянно вертелась, оборачивалась, корчила ему рожи и насмешничала.

— Чё ты уставился? — шепнула она ему, в очередной раз нервно оглянувшись, точно взгляд мальчишки прожигал дыру у неё между лопатками.

— Не “чё”, а “что”, - машинально поправил Максим, вымуштрованный своей интеллигентной до мозга костей мамой.

— Чиво-о-о? — обалдело переспросила девчонка. — Да пошёл ты в жопу! — и гордо отвернулась, и больше уж не поворачивалась до самого звонка, подчёркнуто выпрямившись, точно кол проглотила.

О, знала бы его культурная и воспитанная мама, скольким ругательствам научится вскоре её славный и милый сыночек! И большая часть этих ругательств будет направлена именно в адрес Леры.

Некоторое время мальчик с девочкой старательно и даже чуточку подчёркнуто игнорировали друг друга в духе “я тебя не трогаю — и ты меня не трогай!” Однако спустя пару недель у них произошла вторая серьёзная стычка. На этот раз из-за еды.

Максим не ходил вместе с одноклассниками в школьную столовую. Мама считала, что там царит жуткая антисанитария: оставленная на столах грязная посуда привлекает полчища тараканов, школьницы трясут над тарелками распущенными волосами, еда чаще всего остывшая, неаппетитная, да и вообще — малосъедобная, ведь неизвестно, из каких продуктов всё это приготовлено. Поэтому Максим приходил в школу со своим обедом. Мать делала ему бутерброды с колбасой и сыром, совала яблочко или грушу, пыталась даже заставить брать с собой термос, чтобы можно было в любой момент выпить горячего чая, но сын с негодованием отверг это предложение.

Он и так чувствовал себя неловко, будучи невольно оторванным от коллектива: в то время, как все его одноклассники вприпрыжку неслись в столовую, перекидываясь шуточками и заливаясь беззаботным хохотом, он в одиночку ел свой сухой паёк, точно отверженный, томился и скучал. Кое-кто из одноклассников, учуяв однажды запах копчёной колбаски из его ранца, успел уже окрестить его “буржуем”, и ребята принялись не то чтобы сторониться Максима — скорее, просто не стремились слишком с ним сближаться, посчитав, что они — не его поля ягоды. К тому же, вскоре стало известно, что мальчик, помимо обычной, посещает ещё и музыкальную школу — что стало предметом дополнительных насмешек и ехидных обсуждений.

Как-то раз Максим ненадолго отлучился из класса, а когда вернулся, обнаружил, что кто-то рылся в его ранце. Причём, не просто рылся, а вытащил оттуда свёрток с обедом. Это было настолько дико, возмутительно и непривычно, настолько не укладывалось в мировоззрение мальчишки, что в первое мгновение он просто растерялся, не зная, как реагировать, и ошеломлённо переводил взгляд с одного одноклассника на другого.

— Что, Чащин? Жратва сбежала? — подколол его Серёга Королёв, издевательски ухмыляясь, а затем театрально, с притворным сочувствием, вздохнул. — Вот незадача… Так ты давай, обнюхай всех нас по очереди — от кого пахнет колбасой, а не столовской капустой — тот и спёр!

— Очень мне надо тебя нюхать, — отозвался Максим, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал от обиды, как у сопливого малыша. — Задохнуться боюсь.

— Чё ты сказал?! — возмутился Серёга — больше для порядка, чем в реальном стремлении устроить скандал. Просто не хотел ронять авторитет в глазах одноклассников. — А ну, повтори!

— Ой, да заткнись ты, Королёв, — внезапно вмешалась Лера с явной досадой, даже раздражением. — Так суетишься, как будто сам и есть — вор. Ну-ка, признавайся, ты стырил у Чащина бутерброды?

— Мне что, больше всех надо? — сразу теряя запал, отозвался одноклассник. — Сдались мне его благородные бутербродики, от них, небось, потом неделю с унитаза не слезешь — это не для наших простых желудков.

Лера порылась у себя в портфеле и достала припрятанную после столовой сдобную булочку, обсыпанную сахарной пудрой.

— Чащин! — окликнула она Максима, протягивая булочку ему. — Бери, ешь. Нельзя весь день голодным ходить, ты у нас мальчик музыкальный, нежненький… ещё в обморок грохнешься, не дай бог. Как мы все это переживём?

Если бы Лера просто предложила ему эту проклятую булочку, он немедленно забыл бы прошлые разногласия и принял угощение с благодарностью. Но уничижительное окончание фразы и насмешливые искорки в странных глазах одноклассницы моментально погасили вспыхнувшее было у Максима чувство горячей признательности за участие, а раздававшиеся вокруг сдержанные хиханьки да хаханьки ещё больше разозлили мальчишку.