Дерек смотрел на нее со страдальческим видом.

— Но, Миранда, она же еще совсем ребенок.

— Ребенок? — Миранда встала. — Ей почти семнадцать, и она женщина, и тебе пора с этим смириться.

— Но Сан-Франциско?

— Тебе придется отпустить ее, — тихо сказала Миранда, успокаивающе кладя руку ему на грудь.

— Мы ведь давно решили, что отправим ее к твоему кузену Лангдону, когда ей исполнится восемнадцать, — возразил он, огорченно глядя на нее.

Она сжала его руку:

— Дерек, посмотри хорошенько на нашу дочь. Она — красивая женщина и заслуживает того, чтобы получить возможность показаться в обществе. Она достойна шелковых платьев и лайковых туфелек. — Миранда поморщилась: — И уж точно она выросла из того, чтобы бороться в грязи со взрослыми мужчинами!

— Проклятие! — сказал Дерек. Он принялся расхаживать по их уютной спальне. — Я сам ей скажу.

Миранда улыбнулась, обняла его за шею и одарила долгим поцелуем.

— Я люблю тебя.

Дерек прижал ее к себе, не желая отпускать.

— Нельзя ли сказать ей завтра? — с надеждой спросил он. Жена бросила ему предостерегающий взгляд.

Он нашел Сторм внизу, вместе с мальчиками, которых отослал на улицу, строго напомнив о неотложных делах по хозяйству.

— Сторм, у меня большой сюрприз для тебя.

— Какой? — улыбаясь, спросила она.

— Мы с матерью собирались подождать, пока тебе не исполнится восемнадцать, но теперь решили, что ты достаточно взрослая. Ты проведешь лето у Пола Лангдона в Сан-Франциско.

— Я не поеду.

— Милая, тебе понравится Сан-Франциско. Сторм была в отчаянии.

— Папа, это мамина идея, правда? Ты можешь отговорить ее, я знаю, что можешь, если действительно захочешь.

— Милая, твоя мать права, как всегда. Тебе необходимо увидеть другую сторону жизни. Это всего лишь на лето.

— Я не хочу уезжать, — заупрямилась Сторм. — Мне здесь хорошо. Я не хочу покидать тебя с мамой и мальчиков.

— Это всего лишь на лето, — спокойно повторил Дерек. Он улыбнулся: — И я знаю, что мы с матерью сможем тобой гордиться.

Вместе с признанием поражения возникло непреодолимое желание заплакать. Сторм повернулась и бросилась вверх по лестнице в свою комнату. Они отсылают ее прочь, далеко, в незнакомый город, отрывают от всех, кого она любила… Когда раздался стук в дверь, она не ответила. Она знала, кто это.

— Сторм! — Миранда вошла и присела на кровать рядом с дочерью, поглаживая ее густые, отливающие золотом волосы. — Давай поговорим.

— Я не хочу уезжать.

— Я расскажу тебе небольшую историю, — спокойно, слегка улыбаясь, сказала Миранда.

С минуту она разглядывала дочь, ее высокую, изящную фигуру с несколько широковатыми для женщины плечами, тонкой талией и узкими бедрами, с длинными сильными ногами. У нее было поразительное, необычное лицо с высокими скулами и широким подбородком. Миранда подозревала, что это строение костей унаследовано от матери Дерека, индианки-апачи.

— Я знаю, что тебе страшно, но ты — сильная, храбрая девочка, и твоя любящая семья будет тебе поддержкой. Тебе известно, что я выросла в монастыре во Франции. Когда мне было семнадцать лет, отец вызвал меня домой, в Англию, и сказал, что обручил меня с техасским ранчером — совершенно незнакомым мне человеком. Меня чрезвычайно опекали, я была совершенно неискушенной и очень боялась, но меня никто не спрашивал. Меня отправили в Техас. Сторм села:

— Дедушка отправил тебя сюда, чтобы выдать замуж за папу?

— Нет. Оказывается, мой жених и Дерек были лучшими друзьями и кровными братьями. С Джоном произошел несчастный случай, поэтому он послал Дерека, который в то время был капитаном техасских рейнджеров, сопровождать меня по пути к нему. Это ужасно, Сторм, когда тебя отправляют далеко, чтобы выдать замуж за незнакомого человека, страшно знать, что ты не вправе распоряжаться своей жизнью и уже никогда не вернешься домой.

Миранда помолчала, давая Сторм возможность подумать над ее словами.

— И что же случилось? — спросила Сторм. — Если ты, когда познакомилась с папой, была помолвлена с лучшим папиным другом…

Миранда улыбнулась, охваченная воспоминаниями:

— Это другая история, милая, и к тому же длинная. Может быть, я когда-нибудь расскажу ее тебе. Сторм старательно изучала свои колени.

— Ты просто поедешь навестить моего кузена. Сторм прикусила губу:

— Наверное, ты права.

Миранда улыбнулась и обняла ее:

— Тебе нечего бояться. Нисколько не удивлюсь, если это будет лучшее время в твоей жизни.

— Я не боюсь, — сказала Сторм. Но она боялась.

Сан-Франциско, 1859 год

Бретт сидел за большим, крытым кожей письменным столом красного дерева, так сосредоточенно нахмурившись, что это перешло в сердитую гримасу, и перелистывал страницы огромного гроссбуха. Проклятие! Уж он-то должен бы знать. Первый раз в жизни он ошибся в человеке, и, надо полагать, в последний. В ярости он захлопнул книгу и встал во весь рост — шесть футов два дюйма.

Он подошел к окну и задумчиво уставился на Стоктон-стрит. Он не допустит, чтобы воровство его бухгалтера испортило ему этот день. По его безжалостному, резко очерченному лицу промелькнула улыбка. Не то чтобы он расчувствовался только потому, что сегодня день его рождения. Но… возможно, так оно и было. Сегодня ему исполнилось двадцать шесть лет, и у него было все, что ему хотелось. Его улыбка стала шире.

Совсем неплохо для сына шлюхи.

Совсем неплохо для ублюдка-калифорнио.

Бретт д'Арченд совершенно не был похож на мать, крошечную француженку с каштановыми волосами и голубыми глазами. Зато он был почти точной копией отца, дона Фелипе Монтерро, — высокий, широкоплечий, мощного сложения, грубовато-красивый. И смуглый, очень смуглый, с почти черными глазами, взгляд которых редко бывал мягким, и короткими, жесткими черными курчавыми волосами.

Когда Бретт видел отца в последний раз, тот уже начал седеть. Это воспоминание сразу же вызвало у него чувство неловкости и раздражения. Против воли в его голове промелькнула та давняя сцена.

— Я уезжаю, отец, — сказал шестнадцатилетний Бретт. В ожидании ответа он молча молил отца не отпускать его.

Красивый стройный мужчина оставался безучастным.

— И куда же ты поедешь?

Бретт пытался не чувствовать боли. Он был просто глупцом. Отец никогда не признавал его: для него он был только ублюдком, чье место в конюшне, страховкой на случай, если не окажется других наследников. Теперь он больше не был нужен. Когда он услышал плач ребенка новой жены дона Фелипе, ему тоже захотелось заплакать. Вместо этого лицо его стало таким же холодным и застывшим, как лицо дона.