На самом деле это было небольшое библиотечное помещение, но в моем воображении оно превратилось в комнату Амалии. Стены в этой комнате подбиты бархатом, окна закрыты двойными занавесями. Занавеси окружают и постель. Хотя большинство граждан Аргентины середины XIX века жило в домах с земляным полами, пол в комнате Амалии устлан итальянским ковром, таким толстым, что по нему мягко ступать. Воздух насыщен ароматами. Свет со всех сторон затенен, погоде и природе вход воспрещен, и лишь бледно-золотой рисунок обоев «напоминает игру света среди облаков»[3].

Благодаря всеобщему интересу к необычному комната Амалии — одна из наиболее часто посещаемых в литературе, хотя сама ее обитательница — воплощение целомудрия. Ее очень легко себе представить: Хосе Мармоль очень подробно описал ее в своем объемистом романе 1851 года; говорят, его роман «Амалия» положил начало великой традиции, благодаря которой Аргентина превратилась в страну романистов. Утром, прежде чем сесть писать эту работу, я читал роман Мармоля.

Подобно всем жителям Буэнос-Айреса ее времени, Амалии постоянно приходилось что-то доказывать. Город был столицей фронтира: в то время вся Аргентина помещалась в устье реки, а пампасы были уже вассальными, но малоисследованными территориями. Все в этом окружении вызывало страх. Куда ни глянь, открывалось безграничное приволье — просторы столь бескрайние, что порой казалось, что ты ослеп или оказался в пустоте: и река, широкая, как море, и море, широкое, как океан, и бесконечные равнины. В дне пути от города жили люди, которых горожане называли дикарями.

Здесь, чтобы быть убедительной, цивилизации належало стать преувеличенной и подчеркнутой.

Не все, кто стремятся быть цивилизованными, прячутся в кокон, закупоривают свои комнаты и отрезают себя от природы: тем не менее цивилизация есть продукт того, что я для себя называю эффектом Амалии. Цивилизация создает себе собственную обитель. Цивилизованность прямо пропорциональна удалению от неизмененного природного окружения, отличиям от этого окружения. Что же вызывает эффект Амалии? Не чутье, поскольку некоторые индивиды и даже некоторые общества его лишены; это почти универсальный импульс или раздражитель, которому, как я доказываю ниже, не в состоянии противиться ни одна обитаемая среда.

История — занятие скорее для лириков, чем для физиков, ведь прошлое недоступно нашим чувствам: мы можем узнать только впечатления тогдашних людей, их восприятие жизни. Но люди — часть огромного природного царства и неотделимы от своего окружения, от той мешанины экосистем, часть которой — они сами. Эта книга — история природы, частью которой является человек. В отличие от других попыток описать историю цивилизаций эта книга описывает среду за средой, а не период за периодом или общество за обществом. Отсюда ясно, в чем заключаются мои приоритеты. Моя цель — изменить наш подход к цивилизациям, представить их как результат взаимоотношений отдельного вида живых существ со всей остальной природой, как стремление преобразовать среду для удобства человека, а не как фазы социального развития, не как процесс коллективного самоусовершенствования, не как кульминацию прогрессивного развития, не как просто подходящее название для культуры в более широком понимании и не как синоним совершенства, достигнутого избранными. Я не пытаюсь дать новое определение старому термину. Напротив, я возвращаюсь к его традиционному употреблению. Там, где слово «цивилизация» используется верно, оно означает тип среды, тип окружения; но это значение погребено под грудами неверных истолкований и нуждается в том, чтобы его извлекли на поверхность.

Ни один способ классификации мира по типу среды нельзя считать удовлетворительным. Географы предпочитают рассматривать среду, не измененную человеком, и классифицировать ее, описывая ряд природных экосистем. В большинстве случаев такие попытки приводят к выделению тридцати-сорока основных разновидностей. Но человек — составляющая природы. Большую часть систем, в которые он вписан, человек покорил и преобразил. В этой книге я попытался создать схему, основанную на чертах среды, наиболее ярко отражающихся в жизни человеческих цивилизаций. Но какой бы ясной и четкой ни была подобная классификация, в любой среде окажется множество разнообразных типов обитания и ниш. При этом признаки будут перекрещиваться и накладываться друг на друга. Существуют пустыни, где идут такие же сильные ливни, как в дождевых тропических лесах. Почти на всех широтах встречаются заливные аллювиальные равнины. Температура, почва, осадки, высота над уровнем моря, соседство с реками, озерами, морями, близость к горам, ветры, течения — все эти переменные факторы делают среды, относящиеся к одному классу, чрезвычайно непохожими, а в других случаях — очень похожими на среды из других классов. Огромное воздействие могут оказывать степень изолированности или возможности контакта — это позволяет перешагивать через горы и сжимать моря.

К тому же нельзя объяснить все влиянием среды. Один из уроков этой книги в том, что наиболее важны пограничные среды: цивилизация процветает в условиях изменяющейся среды, там, где существует множество микроклиматов, где почвы разнородны, где есть множество самых разнообразных ресурсов. Больше того, культура оказывает на среду свое независимое влияние. Мигранты иногда упорно придерживаются в новом мире своей культуры. Близость к соседним культурам, отношения с ними способны преобразовывать жизнь общества. Человеческие векторы определяют развитие цивилизаций, несмотря на природные преграды или даже вопреки им.

В любом случае классификация типов среды не есть точная наука. Предприняв ряд попыток, я отобрал категории, по моему мнению, наиболее полезные в практическом смысле. Читатель сразу заметит, что типы сред, в основном рассмотренные в этой книге, не являются взаимоисключающими или индивидуально однообразными, гомогенными. Многие цивилизации можно отнести не к одному типу среды, а к нескольким. Некоторые начинают свое развитие в одном типе среды, но в результате миграции, замещения или расширения заканчивают совсем в другом.

Хотя мой метод категоризации в основном восходит к географическому способу описания биосферы, я выработал несколько собственных разделов. Например, ни один географ не признает самостоятельным типом среды маленькие острова. Но в понятиях истории цивилизаций это не лишено смысла, поскольку существуют примеры, когда близость к морю при создании модальности общества перекрывает все остальные влияния среды. История Венеции или острова Пасхи показывает, насколько полезны подобные захватывающие сопоставления. Другую подобную категорию представляют высокогорья. Понятие «высота среды» зависит не от объективных критериев, а от относительных суждений; высота Тибета делает его цивилизацию совсем иным миром, нежели цивилизация Ирана, но их сопоставление весьма перспективно и позволяет сделать интересные выводы. Когда я рассматриваю Скандинавию вместе с Финикией или скифов с сиу, я вовсе не утверждаю, что подобное есть выработка новых категорий; но констатирую, что это сравнение чрезвычайно эффективно. Никакой другой способ отбора и классификации материала не дает возможности найти столь полезные аналогии.