Существуют песни, принадлежащие всем поровну — их авторство анонимно. И есть песни частные, которыми по закону об авторских правах владеют композиторы. Народные песни спускаются с гор, выползают из шахт и, подобно свисткам паровозов, тают вслед ночным поездам. Их ритм — это ритм ударов молота по горной породе. Это одни песни. Другие сработаны за пианино, их ритм выжжен в черном теле инструмента выпавшими из пепельниц сигаретами, а течение аккордов прерывается лихорадочным скрипом карандаша по нотной бумаге.

Мы отличаем анонимное от авторского, старое от современного, любительское от профессионального. Мы отличаем мотивы — одно ощущение реальности от другого. Голос, который находит слова, чтобы описать боль. Голос, который находит слова, чтобы заразить болью.

Но основное отличие — это отличие между устной культурой и письменной. Бессмертные народные песни — те же песенные стандарты, только созданные устно, без нотной записи и заботы о регистрации авторских прав. Но каждая так называемая народная песня все же имеет своего автора, или, возможно, двух. И все же если песня не записана ее создателем на бумаге, у него нет способов защитить ее или предусмотреть, чтобы другие исполняли ее так, как он задумал. Возможно, создатель этого и не хотел, а, может, и не предполагал, что такое вообще бывает.

Устная культура горда, созидательна и побуждает к сотворчеству — в ней дающему сразу же и воздается и не всегда понятно, где кончается «я» и начинается «мы». Поэтому созданная, а не написанная песня с течением времени претерпевает — или страдает — от изменений, поправок, добавок, улучшений, по ней проходятся шкуркой, полируют, протирают рукавом, любовно дыша на блестящую поверхность. И вот она стоит, благородная в своей простоте и отливающая пшеничной желтизной, словно старый деревенский комод.

«О вы, благородные леди, что ждете вы от мужчин? Словно летние звезды сверкают они, но по осени все исчезают…» В этих строках сосредоточена нежная печаль веков, совет, пригодный на все времена. Вы помните, как сидела она в мансарде вон того дома, что возле железнодорожных путей, и день за днем, вечер за вечером, щурясь от яркого солнца или напряженно вглядываясь в лиловатый сумрак звезд, озирала чудовищно монотонные поля? На закате на низкий горизонт вплывали телеги, груженные снопами, рядом с телегами шли мужчины и тряслась позади механическая жатка — издали тарахтенье напоминало шуршанье накрахмаленных простыней, прерывистые вздохи, мягкий и сытый выдох удовлетворения. Вот протарахтела жатка, прошли косари, проплыло пятиструнное банджо и лютня — вы видите ее? Вот она, та самая женщина, она уже стоит на скотном дворе, в замкнутом квадрате глинобитных стен под соломенными крышами, и только Господь да льняной чепец защищают ее от грязи, в которую ввергнул ее муж и господин.

Зато сегодня песни записываются на бумаге и публикуются и охраняются авторскими правами. Их можно интерпретировать, но нельзя изменять. И умолкли божественные голоса, как замолчал сам Господь, когда люди записали его слова в Книгу. «Скажи мне, когда уехал поезд», — поется в одной старой песне. Вот об этом и речь.

Наверное, первыми песнями были колыбельные. А матери — первыми певицами. Они учились утихомиривать своих визжащих косоглазеньких младенцев, имитируя звуки воды — как она льется, кружится, рычит водопадом, шуршит по зеленой траве. Возможно, они понимали, что дети их рождены из воды, которая в надлежащий срок ринулась вниз по ногам-деревьям, а мелодия рождалась еще тогда, когда дети впервые шевельнулись под сердцем, всколыхнув водяной пузырь.

Мы встречаем новорожденных с бесконечным восторгом, эту плоть нашего будущего, этих вульвенышей и пенисолят, наших куколок, ликом подобных Богу; с той же допотопной яростью мы затыкаем уши, когда они вопят по ночам, и сердимся, когда пачкают пеленки. Потому и песни для них двусмысленны — голос утешает, уговаривает успокоиться и заснуть, зато слова полны сюрреалистической мстительности: «Подвешена колыбелька на верхушке дерева, и ветер ее нежно качает. А оборвется веревка — и вниз полетят и колыбелька, и ты». Ну-ка, представьте, как вы летите с дерева вперед башкой, вытянув　ножки и прижав ручки к бокам? Представьте, как стучит по веткам да сучьям ваша крепенькая башка, как листья свистят в ушах? Короче, представьте себе свое собственное рождение. Колыбельные уговаривают спать и предупреждают об ужасе пробуждения — через них мы познаем неразрывность хорошего и дурного. Библия тоже говорит о рождении человека как о Падении.

Во времена Гражданской войны была популярна песня «Земляные орехи». Их продавали в банках — непременный рацион солдат. «Земляной, земляной, земляной орех! Ешь земляной орех! Уписывай, лопай за обе щеки, не есть орехи — грех!» Эта песня представляет собою первую попытку солдатской иронии над воинской славой. Историки утверждают, что Гражданская война была первой из современных войн — то есть в ней машинерия войны, оружие впервые значило больше, чем личная храбрость людей. (Да, это так, потому что солдату отрывало голову снарядом, посланным за милю от места его смерти. Да, потому что тело его было изрешечено, расчленено, измочалено чем-то для него невидимым, и он падал на землю, мертвый еще до того, как его последнее «Мама-а-а!» успевало растаять в воздухе. Имеющий глаза да видит.) Именно поэтому к солдатским бивакам приблудилась ирония. Мы, конечно, можем представить себе, как они маршируют под «Боевой гимн Республики», но по вечерам, ожидая рассвета и смерти, они отгоняли холодок, ложившийся на странно молчаливые поля, что так знакомо пахли спелой рожью, холодок, обволакивающий стволы деревьев, холодок первых и, может быть, последних в их жизни вечерних звезд глупой песенкой, которую они пели нарочито дурными голосами: «Земляной, земляной, земляной орех! Ешь земляной орех!»…

«Она всего лишь птичка в позолоченной клетке» — эта песня написана на рубеже прошлого и нынешнего веков. Морализаторская, полная укоризны. Молоденькая девушка из-за денег выходит замуж за старика и, совершив это, умирает от того, что нету любви. Популярная культура нашла здесь идеальную форму для выражения своей внешней благопристойности и тайной похотливости. Только представьте, как эта молодая женщина бродит по комнатам огромного мужниного дома — бархатные шторы, гобелены с охотничьими собаками, покрытые плюшем диваны и похожие на трон кресла, толстые персидские ковры, вышитые ленты к звонкам. На руках у нее браслеты из обсидиана, пальцы украшены кольцами, и она церемонно снимает их один за другим, когда садится за рояль. Она вышла замуж за деньги, и деньги запечатали даже окна в этом доме — уличные крики, тарахтение экипажей приглушены, как ее воспоминания. Ей