потому, что отец не хотел, чтобы почтальоны совали нос в наши дела. Миссис Салливан, сотрудница почты, всегда кричала мне: «Как твой папа, Салли?» Наверное, она думала, что я читаю по губам. Я кивала и улыбалась, а она сочувственно наклоняла голову набок, как будто произошла какая-то трагедия. Потом я ехала на заправку. Закупалась всем необходимым на неделю и снова возвращалась домой: нервы успокаивались сразу, как только я сворачивала на нашу улочку. Путь туда и обратно никогда не занимал больше часа.

Когда отец хорошо себя чувствовал, он помогал разбирать сумки. Мы ели три раза в день и готовили друг другу. Получалось, что я готовила два блюда, а он – одно, но обязанности между нами распределялись поровну. Все поменялось, когда начал сказываться его возраст. Я пылесосила, а он разгружал посудомойку. Я гладила и выкидывала мусор, а он чистил ванну.

А потом отец перестал выходить из комнаты, прописывал рецепты все более трясущейся рукой и почти отказался от еды. Ближе к концу он соглашался только на мороженое. Я кормила его, когда у него совсем уж сильно тряслись руки, и перестилала белье в те дни, когда отцу не удавалось проконтролировать себя и воспользоваться горшком под кроватью, который я выливала каждое утро и мыла с хлоркой. Рядом с кроватью у него стоял колокольчик, но я не слышала его звона с кухни, а в последние дни отец был слишком слаб, чтобы поднять его.

– Ты хорошая девочка, – тихо говорил он.

– Ты самый лучший папа, – отвечала я, хотя это была не совсем правда. Но он улыбался, когда я это говорила. Мама научила меня так говорить. Лучшим папой был папа из «Маленького домика в прериях»[3]. А еще он был симпатичный.

Мама просила меня играть в одну игру у себя в голове. Представлять, что думают другие люди. Это было странно. Не проще ли спросить у них, что они думают? И вообще, мое ли это дело? Мне известно, что думаю я. И я могу использовать свое воображение, чтобы представлять, как занимаюсь всякими разными вещами, как люди из телевизора: раскрываю преступления или завожу страстные романы. Но иногда я задумываюсь о том, что видят деревенские, когда смотрят на меня. Если верить журналу, который я как-то читала в приемной Анджелы, у меня три килограмма лишнего веса для моего роста в 5 футов и 8 дюймов[4]. Анджела рассмеялась, когда я показала ей журнал, но подсказала есть больше овощей и фруктов и меньше углеводов. У меня длинные каштановые волосы, но я убираю их в свободный пучок, чуть ниже затылка. Мою их раз в неделю, когда принимаю ванну. В остальные дни я просто надеваю шапочку для душа и быстро споласкиваюсь.

Я ношу юбки. Их всего четыре – две на зиму и две на лето. У меня есть семь блузок, три свитера и кардиган, а еще у меня хранится довольно много маминой одежды, платьев и пиджаков: они все хорошего качества, хоть и старые. Мама любила ходить по магазинам со своей сестрой, тетей Кристин. Они ездили в Дублин два или три раза в год «на распродажи». Отец этого не одобрял, но она говорила, что будет тратить свои деньги, как ей хочется.

Лифчики я не ношу. Они неудобные, и я не понимаю, почему многие женщины настаивают на них. Раньше, когда одежда изнашивалась, отец покупал мне другую на сайтах объявлений. Но только не нижнее белье, оно всегда было новое. «Ты не любишь ходить по магазинам, так что нет смысла выкидывать деньги на ветер», – говорил он.

У меня чистая, гладкая кожа. Немного морщин на лбу и вокруг глаз. Косметикой я не пользуюсь. Отец мне ее как-то купил и предложил попробовать. Мой старый друг телевизор и реклама в принципе подсказали, что делать, но с подведенными глазами и розовыми губами я стала не похожа на себя. Отец согласился. Он думал купить какую-нибудь другую, но не почувствовал во мне достаточно энтузиазма, и мы закрыли эту тему.

Думаю, деревенские видят сорокадвухлетнюю «глухую» женщину, которая иногда приходит в деревню и время от времени катается на стареньком «Фиате». Наверное, они считают, что я не могу работать из-за глухоты и поэтому получаю пособие. Но я получаю пособие, потому что, по словам отца, страдаю от социальной депривации[5].

Глава 2

Томас Даймонд не был моим настоящим отцом. Мне было девять, когда он впервые сказал об этом. Я даже не знала своего настоящего имени, но он и моя мама, которая тоже не была настоящей мамой, сказали, что нашли меня в лесу младенцем.

Сначала я расстроилась. В тех историях, которые я читала в детстве, найденные в лесу младенцы обычно оказывались подменышами, которые приносили несчастья приютившим их семьям. У меня есть воображение, что бы ни говорил отец. Но мама посадила меня на колени и сказала, что это просто выдуманные сказки. Я ненавидела сидеть у мамы на коленях, да и у папы тоже, так что вырвалась и потребовала печенье. Мне дали два. Я верила в Санта-Клауса ровно до двенадцати лет, пока отец не усадил меня перед собой и не рассказал горькую правду.

– Но зачем людям такое придумывать? – спросила я.

– Потому что детям весело в такое верить, но ты уже не маленькая девочка.

Это была правда. У меня начала идти кровь. Боль от месячных заменила Зубную фею и Пасхального кролика, и мама с отцом стали объяснять мне другие вещи.

– Если Санта-Клауса нет, то бог есть? Или дьявол?

Мама взглянула на отца, и тот ответил:

– Никто не знает.

Мне этот концепт показался нелогичным. Если они знали наверняка, что Санта-Клауса не существует, то почему они не уверены насчет бога?

Детство сменилось более скучными и менее яркими подростковыми годами. Мама сказала, что мальчики могут проявлять ко мне интерес, могут попытаться поцеловать меня. Ничего такого не было, только однажды в четырнадцать лет какой-то старикашка пытался прижаться ртом к моим губам и засунул мне руку под юбку на автобусной остановке. Я ударила его по лицу, опрокинула на землю и пнула в голову. Потом подъехал в автобус, я села в него и очень разозлилась, когда водитель задержался, чтобы помочь старикашке встать. Я смотрела, как он поднимается на ноги и у него из головы течет кровь. Водитель спросил меня, что случилось, но я сделала вид, будто не услышала. Я приехала домой на двадцать минут