Женьке казалось, что прошло много лет, пока он сидел с зажмуренными глазами, и он вылезет из укрытия дряхлым стариком. Ничего подобного. Он просидел в бетонном кольце всего-то четыре или пять часов.

Лет сто назад здесь была мужская гимназия. И звенел колокольчик в руках сторожа, и спешили к дубовым дверям мальчики в фуражках, чтобы учить латынь и Закон Божий, и свистели, наверно, учительские розги.

Ныне же осталась только краснокирпичная коробка, заваленная по второй этаж столетним хламом, да еще руины такого же красного забора. Все заросло березой и акацией. За ее зеленой стеной хоронились укромные уголки, где можно было найти то свежую пустую бутылку, то папиросный окурок со странным зеленоватым табаком, то некую мятую вещицу, которую малыши по недостатку жизненного опыта принимали за лопнувший воздушный шарик.

Место по-прежнему называлось Гимназией. И весь район, что простирался вокруг, тоже был Гимназией. И те люди, что оставляли здесь бутылки, окурки и прочее, они так же звались Гимназией или гимназистами.

Гимназистом мог считаться в принципе любой. И пятиклассник, убежавший с уроков, чтобы покурить и послушать побасенки старших. И шестнадцатилетний бездельник, который закончил девятилетку и теперь, весь в недоумении, пытается понять, чем можно заняться еще. И его более старший товарищ, вернувшийся из армии или из тюрьмы и точно так же озадаченно ищущий себе применения.

И даже зрелые мужики — спившиеся работяги, лишенные прав шоферы, разведенные отцы семейств, обозленные пенсионеры, — они тоже были гимназистами, если забредали к заросшим развалинам, чтобы попить, покурить и пообщаться.

В Зарыбинске была лишь одна категория людей, которым не дано было стать гимназистами. Они жили на другом конце города, в районе, который именовался Промзаводом. Их звали и «заводскими», и «мазутниками», и «болтами», и «стахановцами», но только не гимназистами. Хотя на Промзаводе жили точно такие же пятиклассники, балбесы, дембеля, пьянчуги и прочие.

Спустя несколько часов после загадочного громового удара на Гимназии было немноголюдно. Всего трое скрывались за кустами акации, проводя время в ни к чему не обязывающей беседе.

Один из них — Гена Цокотов — был высоким, хотя и сутулым парнем двадцати пяти лет, который нигде не работал, а только торчал по разным компаниям, слушая разговоры. Сам он говорить не то чтобы не умел, а скорее не считал нужным. Он предпочитал только всхрапывать в смешных местах и хмыкать во всех прочих. Впрочем, возможно, это и было его главным достоинством — ведь редко найдется собеседник, готовый слушать что угодно и при этом выразительно реагировать, не перебивая.

Сейчас Гена слушал восьмиклассника Хрящева — по кличке, естественно, Хрящ, — маленького, но очень энергичного, порывистого и сердитого. У него имелась строго овальная (не придерешься) голова и аляповатые веснушки, сползающие по щекам, словно рыжие муравьи.

— …Я его после школы встречаю, свинчатку на всякий случай в рукав спрятал, — с обидой и горячностью выкладывал Хрящ, — а он смотрит так и говорит: «Зря, Хрящев, стараешься, в девятый класс ты у меня не перейдешь». Потом говорит: «Отца вызову». Я ему: «Отец мой тебя уроет, очкарик, чмо позорное!»

— Хр-р… — усмехался Гена, тупо уставившись перед собой.

— И потом уже в классе мне говорит: «Не сдашь долги по немецкому, будешь со справкой ходить, как дебил». Тут уж я все. Говорю — сам дебил, сука, рожа лошадиная. Уже ребят начал собирать — встретить его вечером и засвинярить, чтоб домой на карачках полз. Не вышло, мать заставила воду из погреба откачивать…

Третьим в компании был Кирилл Парамонов — юноша восемнадцати лет, невозмутимый, задумчивый, с пушистыми пепельно-русыми волосами. Он имел довольно аристократическую внешность и мог сидеть на бревне с таким видом, будто находится в кресле у камина. И окурок мог держать так, словно это сигара. Иногда он, правда, сплевывал через зубы или допускал речевые обороты, от которых аристократичность его несколько меркла.

Кирилл закончил школу, полный курс, затем отучился в автошколе при училище механизаторов и теперь ждал повестки в военкомат.

— Вот я ему и говорю: «Отвали ты от меня со своими „Вас истдас?“, фриц недорезанный», — пыхтел Хрящ, сжимая кулаки перед сердитым лицом. — Чего ему от меня надо вообще? Я ему уже обещал в окно бутылку с бензином засадить…

— Ну и кинь ты его на фиг, — лениво посоветовал Кирилл. — Чего нервничать? Сдался он тебе, этот немецкий…

— Так ведь грозит, что аттестат не дадут! — воскликнул Хрящ, и его лицо задрожало от досады.

— А на фиг тебе аттестат? — равнодушно продолжал Кирилл. — Боишься, без него на лесопилку не возьмут или на завод?

— Хр-р… — присоединился Гена.

— Нет, — Хрящ вздохнул и весь как-то померк. — Без аттестата, со справкой меня только в стройбат заберут. А я в десантуру попасть хотел.

Кирилл искоса взглянул на собеседника и тихо хмыкнул. Малорослому Хрящу десантура не грозила, даже если у него будет два аттестата и пять медалей за хорошее поведение. Дрался на кулаках он, конечно, лихо, это ему в плюс. Но в Зарыбинске драться могли все, дело нехитрое.

— Хм… — прозвучало со стороны Гены. Кто-то торопливо шел через кусты, приближаясь.

Никого, кроме Гены, это, впрочем, не заинтересовало. Ну прется на Гимназию кто-то из местных, кому надоело пялиться дома в телевизор или считать, сколько мух умерло и родилось в квартире за истекшие сутки…

Среди веток мелькнула соломенная голова Пакли. Его угреватое морщинистое лицо несло явные следы того, что Пакля приволок какую-то исключительную новость.

Пакля не состоял формально ни в Гимназии, ни в Промзаводе. Он болтался между двумя противоборствующими районами, как самолетик на бечевке, переносил новости и сплетни и даже выполнял простые дипломатические поручения.

И там, и там ему могли, например, дать закурить или даже налить стакан. А могли и двинуть в зубы — в зависимости от политической ситуации. Пакля безропотно нес крест своей неопределенности и, кажется, был им вполне доволен.

— Сидите? — Пакля таращил глаза и строил гримасы, как шимпанзе. Казалось, что его спутанные соломенные волосы тоже живут своей жизнью, шевелятся, устраиваются поудобнее и ходят друг к другу в гости.

— Сидим, — ответил Кирилл, удостоив пришельца лишь косым взглядом.

— Да вы чо?! — Губы Пакли шевелились, как две пиявки. — Там весь городок уже собрался. А они сидят!

— Чего ты разорался? — с раздражением спросил Хрящ.

— Да там!.. — Пакля сглотнул и замолчал, словно полностью выдохся.

— Ну? Что там? — В глазах Хряща уже блеснуло любопытство. Хотя голос по-прежнему выражал презрение. Паклю даже школьники всерьез не воспринимали, хотя ему сравнялось уже семнадцать лет. Космополитичность в Зарыбинске считалась не столько пороком, сколько чем-то вроде физического недостатка, уродства инвалидности. Солидные пацаны, курившие папиросы на Гимназии, смотрели на неприкаянного Паклю, как могли бы смотреть основательные лавочники на бродяг и попрошаек.