иное местное племя, отражает общую картину политического и лингвистического разъединения. В языковом отношении население Тихоокеанского региона принадлежало к нескольким языковым семьям, представители которых географически были удалены друг от друга. Из-за обособленного расположения поселений, обладавших нередко собственным историко-культурным прошлым, нелегкую задачу представляют попытки отделить собственно язык от диалекта (см. карту и перечень языковых семей в Приложении).

Окраинное и одновременно «промежуточное» положение этносов Тихоокеанского побережья между Северной Америкой и Азией делало их средоточием и перекрестьем разнообразных влияний и традиций, что сказалось на общих с палеоазиатами корнях шаманизма, проявилось в моделях декора и мифологемах. В отдельных случаях отмечается родство с культурами народов азиатского побережья (например, айну) и Сибири; это сходство можно заметить в обычаях и мифологических сюжетах (муж-медведь, циклы о Вороне и др.).

Наличие значительных экономических ресурсов и резервов свободного времени, с одной стороны, и неблагоприятного для промысла зимнего сезона — с другой, также способствовало развитию декоративного искусства; в этом смысле говорят, что «плохая погода породила все великолепие местного туземного искусства» [Heizer, 1974, с. 238]. Сохранности этого искусства, в том числе и устного народного творчества, способствовало то, что за 200–300 лет, предшествовавших появлению в регионе европейцев, образ жизни аборигенов существенно не менялся. Использование аналогичных общинных домов, лодок и способов добычи зверя и рыбы зарегистрировано на весьма раннем хронологическом рубеже.

Хозяйственная и социальная деятельность племен Тихоокеанского побережья в течение года распадалась на два сезона: лето/весну и зиму. Лето длилось с апреля по октябрь и было сезоном охоты и промыслов — пополнения запасов пищи. Зима, длившаяся с ноября по март, — временем обрядов и изготовления предметов материального достатка, периодом, благоприятным для рассказывания мифов и сказок (как и в других регионах Северной Америки). Однако на побережье резче, чем где-либо, оба сезона противостояли друг другу как профанный и сакральный. Если летом племя делилось на роды, то зимой — на тайные союзы. У квакну тлей весенне-летний сезон светской деятельности носил наименование «бакус»; зимнее время — «цецека» — «пора, когда все нереально, призрачно». На это время все соплеменники отбрасывали обычные имена и получали обрядовые. Поскольку мифы Тихоокеанского побережья теснейшим образом связаны с обрядовой жизнью аборигенов, она требует элементарных пояснений.

Из всей многообразной обрядовой жизни тихоокеанских племен наибольшее значение приобрели два института: потлач и обряды, связанные с инициациями (из последних наибольшую известность получил обряд Хаматса). Оба они функционально связаны между собой. Потлач — устоявшийся термин для обозначения социального института, общего для всех племен региона, который в каждом конкретном племени именовался по-своему. В русских источниках, оставивших нам чуть ли не первое описание потлача в XIX в., он именуется «игрушками». Потлач представлял собой обрядовое действо преимущественно светского характера, хотя и не был свободен от сакральных элементов; он является пережитком первобытнообщинного строя, поскольку восходит к обычаю раздела добычи поровну между соплеменниками (на языке нутка потлач означает «дар»). Однако среди племен региона потлач утвердился уже в сильно измененном виде. Он представлял собой способ приобретения или подтверждения социального статуса и отмечал важнейшие события цикла человеческой жизни. Приглашенным на потлач соплеменникам или представителям чужих племен за присутствие и подтверждение статуса и прав хозяина потлача платили распределением имущества, которое являлось как бы капиталом, вложенным с процентами. У различных племен церемония потлача могла варьироваться. У тлин-китов выделялся траурный аспект: гости приглашались, чтобы соболезновать утрате вождя и признать права преемника усопшего. У квакиутлей, нутка и белла-кула потлач отличался плясками и действами тайных союзов. Обычай потлача отчасти затронул даже племена Калифорнии, у которых существовали действа, направленные на сохранение материального достатка и статуса, но они сопровождались не раздачей имущества, а лишь его демонстрацией, подтверждавшей наследственные права.

По различным свидетельствам, продолжительность потлача могла быть разной — от 5–7 дней до двух недель. Главной целью устроителя и участников празднества, в том классическом виде, который оно приняло ко второй половине XIX в., было наделение почетными именами и подтверждение или обретение прав на обладание родовыми гербами и другими обрядовыми привилегиями (иерархия мест на пиру, титулы, пляски, членство в тайных союзах, территориальные владения, охотничьи угодья и др.) Содержание потлача включало пир, какую-либо разновидность состязания (в знатности, в торге вокруг гербов и привилегий) и раздачу имущества. Это означало, что мифы, излагавшие историю происхождения гербов, масок и других обрядовых регалий, также обладали материальной ценностью. Поводом для устроения потлача могло служить как событие социальной жизни (совершеннолетие или рождение ребенка, женитьба или похороны вождя), так и личный почин устроителя — вещий сон, или сверхъестественное происшествие, или просто притязания на определенные права. Раздача имущества, припасов и ценностей нередко бывала весьма масштабной. Зарегистрирован самый большой потлач, данный вождем нимкишей Дэном Кранмером в 1921 г., когда между 300 гостями в течение 6 дней было распределено имущество, накопленное за 8 лет труда, эквивалентное стоимости 30 тыс. одеял-накидок (цена одного одеяла равнялась 50 центам).

С появлением в регионе европейцев (с 1849 по 1921 г.) тяга к соперничеству между вождями усилилась; она подогревалась соперничеством родов и знати. Имущество стали интенсивнее добывать военными набегами, а во время потлачей раздача часто заменялась уничтожением; таким образом, обрядовое состязание как бы уподоблялось войне, тем более что крупные военные конфликты постепенно становились невозможными и статус можно было приобретать только посредством потлача. Ф. Боас в 1895 г. услышал характерное свидетельство участника потлача: «Теперь мы сражаемся своим богатством… мы не сражаемся оружием, мы сражаемся имуществом» [Boas, 1897, с. 343]. Во время потлачей в большом количестве выбрасывали в море припасы, разламывали ладьи, сжигали бочками рыбий жир, убивали напоказ рабов (или отпускали на свободу, т. е. символически «уничтожали» их как невольников). Ценностными единицами, предметами раздачи и уничтожения или покупки служили лодки, сосуды или емкости с жиром, короба ягод, накидки и одеяла, рабы и особые медные пластины, о которых следует сказать подробнее, поскольку они играют в мифах важную роль.

Пластины особой формы с изображением родовых гербов представляли собой медные (реже деревянные) щиты и могли иметь различный размер — наиболее крупные из них вносили сразу несколько человек. Подобные пластины, очевидно, представляли собой изначально предмет поклонения, будучи связаны с обожествлением рода в лице его символов. Род отсчитывал свое происхождение от мифологического предка, впервые поселившегося на данной территории; гербы и привилегии предок получал от духов, которые и становились покровителями рода и изображались на гербах и пластинах. Приобретение герба, таким образом, означало приобретение силы от духа-покровителя. Это достигалось посредством войн, женитьбы (и права участия в обрядах тайных союзов со стороны невесты), покупки медных пластин и устроения потлачей.

Пластины на Тихоокеанском побережье известны издавна, поскольку подобные им изображения