Подойдя к кабинету казначея, я постучал в дверь, и резкий голос пригласил меня войти. Роуленд сидел за столом в своем просторном помещении – все полки на стенах кабинета были уставлены тяжеленными юридическими томами, демонстрируя статус его владельца. Это был старый, за шестьдесят, человек, тощий, как щепка, но твердый, как дуб, с узким морщинистым нахмуренным лицом. Он щеголял седой бородой, длинной и раздвоенной по нынешней моде, тщательно расчесанной и доходящей до середины его шелкового камзола. Казначей очинивал гусиное перо и, когда я вошел, поднял на меня глаза. Пальцы у него, как и у меня, были в пятнах от многолетней чернильной работы.

– Дай вам Бог доброго утра, сержант Шардлейк, – проговорил он своим пронзительным голосом и положил ножик.

Я поклонился.

– И вам, мастер казначей.

Роуленд махнул рукой в сторону табурета и сурово посмотрел на меня.

– Как идут ваши дела? Много ли разбирательств внесено в список Михайловской судебной сессии?[4]

– Довольно много, сэр.

– Я слышал, вы больше не получаете работы от стряпчего королевы, – как бы невзначай сказал казначей. – В этом году никакой.

– У меня куча других дел, сэр. Все время занимает работа с гражданскими исками.

Мой собеседник наклонил голову.

– Я также слышал, что некоторых придворных королевы Екатерины допрашивали в Тайном совете. За еретические воззрения.

– Ходят такие слухи. Но в последние месяцы кого только не допрашивали!

– Последнее время я частенько видел вас на мессе в церкви нашего инна. – Роуленд сардонически улыбнулся. – Проявляете должное благочестие? Разумно в наши бурные дни. Посещать церковь, избегать всяческой дискуссионной болтовни, следовать желаниям короля…

– Совершенно верно, сэр.

Казначей взял очиненное перо, поплевал на него, чтобы размягчить, и вытер о тряпочку, а потом снова пронзительно взглянул на меня.

– Вы слышали, что миссис Анна Эскью приговорена к сожжению вместе с тремя прочими еретиками? Сожжение состоится в пятницу, шестнадцатого июля.

– В Лондоне только об этом и говорят. Некоторые шепчут, что после приговора ее пытали в Тауэре. Странная вещь…

Роуленд пожал плечами:

– Уличные сплетни. Но эта женщина выбрала неудачное время для своей сенсации. Бросить мужа и явиться в Лондон, чтобы проповедовать мнения, явно противоречащие «Акту о шести статьях»… Отказаться переменить веру, публично спорить со своими судьями… – Он покачал головой, а потом подался вперед. – Сожжение будет грандиозным зрелищем. Такого не было уже много лет. Король хочет показать, к чему приводит ересь. Там будет половина Тайного совета.

– Без короля? – уточнил я. Ходили слухи, что и он может прийти на казнь.

– Без.

Я вспомнил, что весной Генрих серьезно заболел, и с тех пор его толком никто не видел.

– Его Величество хочет, чтобы там были представители от всех лондонских гильдий, – заметил Роуленд, после чего сделал паузу и добавил: – И от всех судебных иннов.

Я так и уставился на него.

– Я, сэр?

– У вас меньше социальных и церемониальных обязанностей, чем полагается для вашего ранга, сержант Шардлейк. Похоже, на это дело нет охотников, поэтому решать приходится мне. Думаю, пришла ваша очередь.

Я вздохнул:

– Знаете, я всегда был слабоват для таких поручений. Если хотите, я готов выполнить нечто большее. – Я глубоко вдохнул. – Но прошу вас, не такое. Это будет ужасно. Я никогда не видел сожжения, и у меня как-то нет никакого желания.

Роуленд пренебрежительно махнул рукой.

– Вы слишком привередливы. Это странно для фермерского сына… Вы же видели экзекуции, я знаю. Когда вы работали у лорда Кромвеля, он заставил вас присутствовать при отсечении головы Анны Болейн.

– И это было ужасно. А теперь будет еще хуже.

Казначей похлопал по бумагам на столе.

– Мне прислали требование, чтобы я выделил кого-нибудь на сожжение. Подписано государственным секретарем, самим Пэджетом. Я должен сообщить ему имя сегодня же вечером. Мне очень жаль, сержант, но я решил, что пойдете вы. – Он встал, давая понять, что разговор закончен.

Я тоже встал и снова поклонился.

– Благодарю вас за желание глубже погрузиться в деятельность инна, – сказал Роуленд, снова спокойным голосом. – Я посмотрю, какие еще, – он замялся, неуверенно подыскивая подходящее слово, – мероприятия могут случиться в ближайшее время.

* * *

В день сожжения я проснулся рано. Казнь была назначена на середину дня, но мне было очень тяжело в таком удрученном состоянии духа идти в кабинет судьи. Пунктуальный, как всегда, мой стюард Мартин Броккет в семь утра принес мне в спальню льняные полотенца и кувшин с горячей водой и, пожелав доброго утра, выложил рубашку, камзол и летнюю робу. Как обычно, его манеры были серьезны, спокойны и почтительны. С тех пор как он со своей женой Агнессой начал работать у меня зимой, мое домашнее хозяйство стало функционировать как часовой механизм. Через приоткрытую дверь я слышал, как Агнесса просит мальчика Тимоти, чтобы тот не забыл принести свежей воды, а девушку Жозефину – поспешить со своим завтраком, чтобы успеть накрыть стол для меня. Она говорила легким, дружелюбным тоном.

– С новым прекрасным днем, сэр, – рискнул поздравить меня Броккет. Ему шел пятый десяток, и у него были редеющие волосы и невыразительное, незапоминающееся лицо.

Я не говорил никому из домашних, что иду на сожжение.

– Спасибо, Мартин, – поблагодарил я стюарда. – Вот уж действительно прекрасный день! Пожалуй, утром я поработаю у себя в кабинете, а после полудня мне нужно будет уйти.

– Прекрасно, сэр. Ваш завтрак вот-вот будет готов. – Броккет поклонился и вышел.

Я встал, поморщившись от спазма в спине. К счастью, теперь это случалось реже – после того как я стал прилежно делать упражнения, которые мне прописал мой друг доктор Гай. Мне бы хотелось чувствовать себя свободнее с Мартином. Мне нравилась его жена, но в его холодной, скованной чопорности было что-то такое, отчего мне никогда не было с ним легко. Умыв лицо и облачившись в чистую, благоухающую розмарином льняную рубашку, я пожурил себя за непоследовательность, поскольку, как хозяину, мне самому и следовало бы инициировать менее формальные отношения.

Затем я посмотрелся в стальное зеркало. Подумалось, что морщин прибавилось. Весной мне исполнилось сорок четыре. Морщины на лице, седина в волосах, сгорбленная спина… Поскольку в моде были бороды – мой помощник Барак недавно отрастил себе опрятную русую бородку, – пару месяцев назад я попытался тоже отпустить такую же, но в бороде, как и в волосах, пробивалась седина, и я считал, что это было мне не к лицу.