Она попыталась представить мать, самого милого человека, которого когда-либо знала, сидящей в кровати в хосписе, пишущей это письмо и, скорее всего, страдающей. Но перед глазами вставала другая картина: ее мать, ее отец двадцать два года назад знакомятся с Беа, которой один день от роду. «Вот ваша дочь», — сказал, наверное, сотрудник агентства по усыновлению. Или что-то в этом роде.

«Кто же я, черт возьми?» — задумалась Беа. Она вспомнила снимок в рамке на столике у своей кровати. Это была ее любимая семейная фотография, сделанная когда ей исполнилось четыре года, и Беа любила смотреть на нее каждый вечер перед сном и каждое утро, проснувшись. Она сидит у отца на плечах, ее мать стоит рядом с ними, смотрит на Беа и смеется, позади них пылает оранжевыми и красными листьями дерево. На Беа плащ Бэтмена, который она упорно ежедневно носила несколько месяцев, и красная шапочка, связанная матерью. Кора сберегла эти старые любимые вещи, и теперь Беа хранила их в шкафу, в коробке с памятными вещами. Вспомнилась другая фотография, стоявшая на письменном столе в ее комнате: Беа с матерью на выпускной церемонии в колледже прошлым маем, чуть больше года назад, всего за несколько недель до того, как ее матери стало плохо и у нее диагностировали рак яичников, словно она только и держалась, чтобы увидеть выпуск Беа. Через два месяца ее не стало.

Кора Крейн, преподаватель игры на фортепиано, обладавшая терпением святой, с темными кудрями, ярко-голубыми глазами и открытой улыбкой, была ее матерью. Кит Крейн, красивый рабочий-строитель, каждый божий день певший ей перед сном в детстве ирландскую песню, пока не умер, когда ей было девять лет, был ее отцом. Крейны были чудесными, безумно любящими родителями, чью любовь Беа чувствовала каждый день своей жизни. Если кто-то другой произвел Беа на свет, это ничего не меняло.

Но ведь на свет ее произвел кто-то другой. Кто?

В ее душе поднялось смятение.

— Беа! — Ее начальница, Безумная Барбара, в гневе выскочила на улицу. — Какого черта ты там делаешь? Время ланча еще в самом разгаре! Мэнни сказала, что ты ушла не меньше двадцати минут назад.

— Просто я получила очень странное известие, — растерянно ответила Беа. — Мне нужно несколько минут.

— Если только кто-то умер, а если нет — немедленно возвращайся на работу. Берет увеличенный перерыв во время обеденной запарки, — забормотала себе под нос Барбара. — Кем она себя возомнила?

— Вообще-то… — смутилась Беа, понимая, что не справится с лавиной заказов. — Мне нужно домой, Барбара. Я только что получила странное письмо и…

— Или ты возвращаешься к работе, или уволена. Мне до смерти надоели все эти отговорки — целый день у одного болит голова, у другого заболела бабушка. Делай свое дело, или я найду того, кто способен оправдать свою зарплату.

Беа работала в «Безумном бургере» три года, с прошлого лета — на полную ставку, и была лучшим и самым расторопным поваром на кухне. Но Безумной Барбаре никогда не угодишь.

— Знаешь что? Я увольняюсь.

Она сняла фартук, сунула его Барбаре, в кои-то веки лишившейся дара речи, и пошла за сумкой из личного шкафчика.

Убрав в нее письмо, она полмили до дома прошагала как в тумане и споткнулась о чей-то рюкзак, едва войдя в квартиру в четырехэтажном кирпичном здании. Боже, как же неприятно жить с незнакомыми людьми. Она прошла по узкому коридору, наступив на чьи-то трусы-боксеры, отперла дверь в свою комнату и захлопнула ее за собой. Уронив сумку на пол, Беа села на кровать, прижимая к груди старую мамину подушку, вышитую крестиком, — и неподвижно просидела несколько часов.

— Ничего себе, Беа, вся твоя жизнь была ложью.

Не донеся до рта кусок пиццы, Беа уставилась на Томми Вонковски, бывшего звездного нападающего прославленной футбольной команды колледжа Бердсли. Полчаса назад она лежала на кровати, пялясь в потолок, осмысливая вчерашнюю ошеломляющую новость, когда зазвонил телефон: Томми, сидя в «Пиццерии По», спрашивал, не перепутал ли он время их свидания. Беа заставила себя встать и пройти два квартала до ресторана — она не ела и не выходила из комнаты после получения письма от матери. Но теперь, сидя напротив Томми, пожалела, что не отменила встречу. Вселенная Беа пошатнулась, и ей требовалась дружеская поддержка, а Томми Вонковски не мог этого дать. Беа и сама не понимала, зачем вообще согласилась на это первое свидание, но не каждый же день сексуальный спортивный парень предлагает ей встретиться. Когда на прошлой неделе они столкнулись в университетском Письменном центре, где она подрабатывала часть дня репетитором группы (Беа помогала ему с экзаменационной работой по английскому за первый курс, которую он наконец соизволил написать), девушка была очарована его красотой, их полной несхожестью и его преимуществом в росте. При своих пяти футах десяти дюймах она в присутствии Томми почувствовала себя изящной.

— Я бы не стала утверждать столь категорично, — сказала Беа, сожалея, что рассказала ему о письме. Но к тому моменту, когда официантка поставила перед ними большую пиццу, они исчерпали все темы для разговора, и Беа, посыпая тертым пармезаном свой кусок, выпалила то, чем была поглощена.

— Представляешь, что я вчера узнала? Оказывается, меня удочерили.

Но, да, можно сказать, вся ее жизнь была в какой-то мере обманом. Друзья, незнакомые люди — сама Беа — много лет удивлялись ее абсолютной непохожести на Кору и Кита Крейнов. Они темноволосые, она — блондинка. У ее матери потрясающе голубые глаза, у отца — зеленые, а у Беа — карие. Ее родители были среднего роста, она же была довольно высокой. Беа не обладала ни музыкальным талантом матери, ни математическими способностями отца. Оба они слыли спокойными интровертами, она же могла говорить, говорить и говорить. Беа помнила, как часто посторонние люди и друзья спрашивали, глядя на нее: «Откуда ты такая взялась?»

И ее папа отвечал: «О, у меня — очень высокий отец, почти шесть футов и два дюйма», и в доказательство показывал фотографии покойного деда, с которым Беа не встречалась. Или ее мать небрежно бросала: «У моей матери — упокой Господь ее душу — были такие же карие глаза, как у Беа, хотя у меня самой голубые от отца». И это тоже было правдой. Она видела фотографии бабушки по матери, умершей, когда Беа была совсем маленькой: карие глаза, как у Беа.

«Как будто бы тебя родила я, и, полагаю, сама жаждала в это верить. Поэтому мы с твоим отцом так и поступили».

— Черт возьми, ты, наверное, теперь ненавидишь свою мать, — сказал Томми с набитым пиццей ртом. — То есть всю жизнь она лгала тебе в отношении такой… как это называется?

— Основополагающей вещи, — сквозь зубы процедила Беа. «Да как ты смеешь предполагать, что я когда-либо возненавижу свою мать, ты, тупой переросток?!» — хотелось ей крикнуть. Но единственное, о чем она могла думать, это о последних минутах Коры Крейн, умиравшей в хосписе и из последних сил сжимавшей руку Беа. О ее милой матери. — Я совсем не питаю к ней ненависти. Никогда не смогла бы. — Однако, позволяя себе задуматься об этом, как невольно делала на протяжении последних суток, Беа чувствовала странную злость, заставлявшую сердце колотиться, а затем уступавшую место растерянности, от которой кружилась голова и становилось трудно дышать. Основополагающую правду от нее действительно скрывали. Но она не могла гневаться на мать, и в мыслях не было. Ее мать умерла. — Она объяснилась в письме. И если бы ты знал мою мать…