с ленцой, а «пьёт гораздо», да и попы не отстают. Г. Пакулов характеризует Аввакума разными средствами. Иногда автор смотрит на протопопа глазами его друзей и соратников, иногда врагов, в том числе и Никона, сказавшего на собрании «ревнителей благочестия»: «изрядно начитан ты, Аввакум… а грамотеи нужны будут», тем самым писатель сразу раскрывает читателю свою позицию: борьба приверженцев «старой» веры с «нововерцами» – вовсе не бунт малограмотных провинциальных попов, как ещё и сейчас пытаются представить раскол иные церковные и светские историки, а исторически закономерная, естественная попытка людей, не понаслышке знающих «предание святых отец», отстоять свои идеалы. Аввакум – не рядовой протопоп, с самим царём знаком, с его духовником, Вонифатьевым, дружен, у царицы «в верхах» его родной брат служит. Везде в романе, и в начале своего духовного поприща, в Москве, и в мытарствах по «тундряной» Сибири, и на Священном соборе Аввакум является полнокровным, живым, ярким человеком: он может с юмором отнестись к вольным, рискованным шуткам весёлых молодых попцов, которые едут с ним по Клязьме, стойко и с достоинством выносить издевательства сибирского воеводы Пашкова, жестокие «казни кнутобойные», и при этом сохранить до смертного часа душу, полную любви и жалости к людям, даже к своим мучителям («бес до меня лют, а люди добры»).

Несмотря на явные симпатии писателя к старообрядцам, противник Аввакума, Никон, предстаёт в романе не только через восприятие и оценку его личности глазами Аввакума, для которого он «рыскучий зверь, душевный погубничек». Никон раскрывается в развитии, сложен рисунок его характера.

Историк Д. Л. Мордовцев так оценивал Никона и Аввакума: «И тот и другой – борцы сильные, с железною волею. Одному почти всю жизнь везло счастье – да такое, какое редко кому выпадает на долю в истории, и только под конец жизни сорвалось, потому что самое счастье слепое, ослепило и своего любимца… Другого всю жизнь колотили – буквально колотили. Никон несколько лет самовластно правил всею Россиею, жил в царской роскоши, считался «собинным другом» царя. Аввакум почти всю жизнь был нищим, как апостол… Но едва власть ускользнула из рук Никона – он раскис и измельчал… Аввакум выдержал себя до конца – до мученического костра». (Мордовцев Д.Л. Великий раскол. М., 1901.)

Глеб Пакулов отдаёт должное Никону как государственному деятелю, организатору, строителю, достойному противнику мятежного протопопа. Писатель не без симпатии описывает его начальные шаги в устроении церковных дел. Но, получив, не без помощи «ревнителей благочестия», патриарший престол, Никон постепенно приобретает черты человека, ослеплённого всевластием – последовательно и жестоко расправляется с ослушниками патриаршей воли, с бывшими единомышленниками и друзьями. Толкуя вкривь и вкось вместе со своим «собинным другом», царём Алексеем Михайловичем (представшим в романе умным, дальновидным и отнюдь не «тишайшим» человеком), знаменитую филофеевскую формулу: «Москва – третий Рим», Никон возмечтал стать Вселенском патриархом, стал всех убеждать, что «священство выше царства», отчего и сам попал в царскую опалу. Писатель подробно изображает его заточение, скорее, почётную ссылку, в Ферапонтов и Кириллов монастыри, его сомненья в правоте своего дела, так круто развернувшего огромную страну, что уже и нельзя вернуться к старому. Нелегкие раздумья, неспешное чтение святоотеческих книг привели опального Никона к убеждению: «все книги добры», и (тому есть множество свидетельств современников) в последние годы монастырского сидения Никон отправлял службу по старым служебникам. Так это было на самом деле или не так, не очень уж и важно для писателя: по убеждению Глеба Пакулова – если и нет здесь исторической правды, то есть Божья.

«Книга густо населена русскими людьми всех сословий, чинов и званий. Тут и «ревнители благочестия» Неронов и Вонифатьев, и самые низы – нищие и юродивые, и народ служивый – воины и воеводы (тот же Пашков чего стоит!), и думные бояре, и разное духовенство, и подъясачный сибирский люд, и прочие, и прочие… но не подёрнуты они патиной исторического романа, а явлены в живом обличьи, как соотечественники, которых – выйди на улицу! – и встретишь, и поговоришь с ними, и ощутишь себя в кругу тех же мыслей, которые тебя давно волнуют. Роман «Гарь» даёт это острое чувство сопричастности и к истории России, и к её нынешним дням» (Филиппов Р. Превосходный роман Глеба Пакулова. ВСП, 2006). Действительно, много в романе народу и всяк со своим лицом, есть и персонажи на грани яви-видения, как Ксенушка, которая являет собой образ самой Руси, святой и грешной, погибающей и воскресающей, явленой и подспудной…

«Окунаясь в это произведение, как в «океан многозвонный», мы, читатели, неожиданно понимаем, что ничего не меняется в природе человека и сильные характеры всегда прекрасны» (Зотов С. Наш современник. М., 2006).

Необходимо сказать ещё об одном, а может быть, и самом главном достоинстве романа «Гарь», о его языке. В беседе с писателем и журналистом А. Байбородиным Глеб Пакулов сказал, что «он потрясён красотой, простотой и духоёмкостью Аввакумова вещего слова и хотел в своём романе «Гарь» донести до читателя подзабытое уже коренное его звучание» (Сибирские огни. 2007. № 6).

Перед Пакуловым встала трудная задача: писать современным языком – потерять аромат эпохи, стилизовать под старину – потерять читателя.

Дадим слово тем, кто писал о языке романа Глеба Пакулова «Гарь».

Р. Филиппов: «Не могу не сказать о блестящей грани художественности романа – о его языке. Письмо «Гари» не стилизовано под «аввакумовскую» эпоху, как это можно было ожидать, в нём нет игры с исторической лексикой, которая подчас годится для всякого сюжета о прошлом. Обаяние письма романа в том, что автор увидел, отыскал, разведал – судите о том, как хотите – особый пласт в действующем современном языке, который соединяет прошлое и настоящее, придаёт нынешним словам какой-то неизъяснимый оттенок историзма, а словам, кажется, уходящим из речевого оборота, неожиданный природный смысл, легко понятный теперешнему читателю» (Сибирь. 2006. № 4).

М. Аввакумова: «Берясь писать о великом страдальце за древлее благочестие, Пакулов очень рисковал не выдержать невольного соревнования с самим автором «Жития…». Однако вышло не соревнование, а созвучие, сотоварищество. Собственно, задумано было рискованное предприятие – пройти сибирскими дорогами страстей Аввакумовых. Карта – в самом «Житии…» Надо было сопережить всё заново, что и привело в музеи, в архивы… и затянуло на много-много лет. Зато теперь мы видим объёмные, стереоскопические картины Сибири второй половины семнадцатого века, прекрасно выписанные портреты Пашкова с семейством и окружением, чуть ли не воочию зрим ребятишек Аввакумовых, светлой тенью скользящую по страницам романа Анастасию Марковну. А уж сибирские пейзажи и состояния природы выписаны с такой любовью и проникновенностью, что целыми страницами хочется перечитывать, чтобы