Вторую седмицу не молкнет гуд сорока сороков московских колоколен. Звонарь Ивана Великого старец Зосима от труда бессонного изнемог, сидит на полу звонницы, подперев костлявым хребтом каменную кладку, и, вяло помахивая рукой в сползшем на локоть пыльном подряснике, управляет малым звоном, вроде бы только пробуя настрой колоколов, а уж и теперь земля и небо постанывают. И так который день. Едва тронулся Никон с мощами святого Филиппа из далёкого монастыря Соловецкого, так и возликовали города попутные вплоть до Первопрестольной. В ней теперь пребывать святому, тут ему особая честь и привечание.

Отряжённые в помощь Зосиме дюжие стрельцы — пятеро с одной, пятеро с другой стороны семидесятитонного колокола — чуть-чуть покачивают напруженным вервием многопудовое било.

— Бо-ом!.. Бом!..

От колоколен до теремных крыш и обратно метельными табунами шарахаются голубиные стаи. Обессилев, припадают на кровли, но новый рёв меди подбрасывает их, и они, одуревшие, соря помётом и перьями, всполошно умётываются ввысь, но тут же снежными хлопьями сваливаются обратно. Зной июльский, ярь златокупольная, переголосица стозвонная. Ни облачка, ни ветерка.

На много вёрст видны с колокольни окрестные дороги, виляющие к стольному граду. Потому и сидит на самом темени Ивана Великого остроглазый послушник. Он-то и узрел первым в сиренево-маревой дали движение к Сретенским воротам, пыль высокую и шевеление многолюдное. Векшей скользнул вниз в медностонущее творило, заблажил:

— Везу-у-ут!!!

Откупорил Зосима уши, заткнутые овечьей шерстью, силясь уразуметь оглушённым умом — о чём вопиет послушник? Уразумел, поднялся на тряских ногах, строго нацелил на стрельцов очёсок кудельной бородёнки и бодро зарубил сверху вниз растопыренной пятернёй. Упёрлись и дружно закланялись по сторонам толстотулого колокола взмокшие стрельцы. И взревела утробно во всю свою грудь крепкокаменная звонница, от рвущей боли в ушах расстегнулись стрелецкие рты.

— До-он! Бо-ом-м! До-о-н-н!! Бо-о-ом-м!!!

И, повинуясь Ивану Великому, будто под бока пришпоренные, радостно взыграли все прочие звонницы московские, оповещая люд православный о явлении к месту вечного упокоения святых мощей митрополита Филиппа, умученика Отроч монастыря, удавленного по приказу многогрешного царя Ивана Грозного окаянным Малютой Скуратовым.

От гуда всемосковского заколыхалась земля, ахнул, приседая, запрудивший улицы народ, хлынул толповою стеной к Сретению. Вихрь пыльный, горячий взыграл над Боровицким холмом и пошёл, колобродя, к Зарядью.

У церкви Димитрия Солунского и дальше — вдоль мучного ряда и до ворот Сретенских — обочь дороги глухим заплотом стрельцы выставлены. Начищенные полумесяцы бердышей волнами колеблются, будто два ручья переливаются, отблёскивают ярь солнечную, жгут глаза. Тут, у Солунского, не так гомотно, тут стрельцов погуще, тут сами большие бояре плотно стоят, да в степенности. Им и жара не жара: одеты богато, по-праздничному — в шитых золотом полукафтаньях, в мягких узорчатых сапогах, в шапках горлатных да в опушённых соболями мурманках. У древних князей и бояр седые навесы бород от тяжкого дыха на груди ворошатся. Стоят, переглядываются ревниво — не выпер ли кто поперед другого не по чину. Первенствующий здесь — воевода Алексей Никитич Трубецкой, друг царя. Он и мощи святого Иова встречал. По левую руку от него мается краснолицый и потный князь Никита Иванович Одоевский, комнатный боярин и дружка государев. По правую руку замер степенный, себе на уме, оружейничий Богдан Хитрово, тоже любимец царёв. За ними теснятся полукольцом тесть государя Илья Милославский, дядька царя Морозов Борис Иванович, князья и бояре Стрешневы, Салтыковы, Долгорукие и прочие. Здесь же во втором и третьем ряду приказные дьяки — Иван Полянский с Дементием Башмаком со товарищи.

А обочь дороги, чтоб не застить очей думских бояр, чинно замерло чёрное и белое духовенство московское, высшее. Наособицу, по другую сторону дороги, впереди пяти рядов певчих, скучились дьяконы и протопопы во главе с духовным отцом царя Стефаном Вонифатьевым. Тут одеждой скромной, опрятной, лицами радостными выделяются настоятель Казанской церкви, что на торгу, Иван Неронов, Даниил костромской, протопопы Логгин муромский с Аввакумом Петровым да смешливый муромский поп Лазарь.

За певчими — море людское, мужская и женская часть родовитых фамилий московских. Стоят друг от друга отдельно, как в церкви.

Едва показалась чёрная, заморской работы рессорная повозка, грянул многоголосый хор, вплёлся ладно в колокольный стон. На повозке стоял огромный гроб-колодина, покрытый чёрным покровом с белым схимническим крестом. В ногах гроба, лицом к сияющим главам кремлёвских соборов, сидел митрополит Никон, великий ростом и телом, моложавый для сорока семи лет, во всём чёрном с чёрными же чётками, свисающими с запястья. Мотая на стороны пегой от проседи широкой бородой, Никон без устали благословлял народ золотым наперсным крестом. Из-под насевших на цепкие глаза кустистых бровей он скользил по лицам синим и весёлым прищуром, тая в бороде благостную улыбку. К повозке сквозь цепь стрельцов рвались толпы, ползли, причитая и плача, убогие и калеки, матери тянули ко гробу святого истаявшие от хвори тельца дитятей. Падал на колени народ, сгибался в земных поклонах к пышущей пылью и зноем земле. Дым кадильньй сизо дрожал над головами, блестели златотканые ризы, мокрые лица и бороды. Плач, пение, охи колокольные…

— Бом-м-м! Бом-м-м!

Согнулись и замерли в поясном поклоне бояре, поддерживая высокие шапки. Никон с достоинством кивнул им, благословляя. С особым доброжелательством покивал кучке протопопов, в знак дружеского расположения прикрыл веки.

Сопровождающий мощи святого князь Иван Хованский со свитой уступил место впереди большим боярам и высшему духовенству, а сам смешался с протопопами, кои пристроились следом, далече от повозки.

Шагающий рядом с высоким Аввакумом тщедушный от давней хвори, вялый в движениях протопоп Стефан поманил его нагнуться, прокричал на ухо:

— Храмы-то как-а-ак веселуются!

— Во славу еси! — отбухал Аввакум.

— Радостно, брат!

— Как ни радостно! — Аввакум ещё ниже склонился к Стефану. — Чаю, не токмо мученика соловецкого встречаем, а?

Стефан улыбнулся, поднял палец, мол, то-то догадливый, но я помолчу пока.

— Че-о-рт!!! — прорезался вопль сквозь радение певчих и звон колокольный. За повозку с гробом сзади ухватился юродивый с огромным на груди каменным крестом, подвешенным на цепи, босой, обёрнутый по плечам размочаленной рогожкой.