Заскучавшая дочка заныла и стала приставать:

– Папа, поиграй со мной! Ну пожалуйста…

Он предложил ей на выбор шахматы, карты, домино. О детских книжках он даже не заикался. Все равно бесполезно – это поколение не интересовалось книжками.

– Давай играть в бутик, – сказала дочка после того, как отмела его предложения одним взмахом ручки.

– Во что?!

– В бутик. Ну, разве ты не понимаешь, это такой магазин…

Он вздохнул.

– Поиграй с мамой.

– Мама занята, – откликнулась жена, не вынимая лица из журнального разворота.

– Чем же ты, черт возьми, занята? – спросил Ф. очень тихо. – Что там, модный фасон трусиков?

Она подняла голову, смерила его взглядом и процедила, окатив волной ледяного презрения:

– Эти трусики тебе не по карману… дорогой мой.

Ф. расхохотался. Слава богу, на трусики ему было плевать. Существовало нечто действительно важное, кроме всей блестящей мишуры, к которой тянулась ее примитивная душа, несмотря на тщетные попытки воспарить и приобщиться к скользкому миру искусства. Существовало также нечто, кроме суетливого «праздника», которого жаждал ее поверхностный, своеобразно устроенный ум, предназначенный, кажется, исключительно для того, чтобы побеждать в словесных пикировках. Достоинство – вот это у нее было. Даже с избытком. Правда, та разновидность достоинства, неотличимая от мелкого тщеславия, которая является порождением сиюминутного успеха среди себе подобных. «Но если рядом не будет посредственностей, в толпе которых ты блистаешь, и если содрать с тебя всю эту дорогую одежонку, которую ты носишь, как броню, то что от тебя останется, пустая ты кукла?!» – Ф. задал этот вопрос про себя, потому что неоднократно задавая его вслух, не получал ответа. Вернее, ответом был все тот же презрительный взгляд: «Что ты понимаешь в женщинах? И что ты понимаешь в жизни?..»

* * *

На нужную станцию поезд прибыл в семнадцать часов. Жара спала, хотя солнце еще стояло высоко. Ф. поздравил себя с тем, что пансионат находится сравнительно недалеко. Длительной поездки в газовой камере, которую представляло собой непроветриваемое купе с наглухо закрытым окном, он попросту не выдержал бы. Жена красноречиво промакивала салфеткой капельки пота, выступившие на безупречной коже ее лица. За своим лицом и телом она ухаживала тщательно и берегла их, как банковский вклад, который когда-нибудь начнет приносить проценты, если, конечно, банк солиден и надежен. Похоже, в этом она ошиблась. Поставила не на ту лошадку. Ф. искренне ей сочувствовал. Ведь он ошибся тоже.

Они спустились на перрон, и поезд тронулся, породив горячий ветер и потревожив вековую провинциальную пыль. Впрочем, новшеств и тут хватало. Репродуктор, укрепленный на крашеной стене одноэтажного здания вокзала, орал дурацкую песенку-однодневку. Предвыборные плакаты обещали райскую жизнь. Одуревшие собаки лениво развалились в тени скамеек. Из окошка киоска, торговавшего напитками, торчала неподвижная рука спящего продавца.

– Захолустье, – категоричным тоном вынесла приговор жена и широко зевнула, показав пломбы (поскольку рядом не наблюдалось людей с «манерами», то нечего было и церемониться). – Как и следовало ожидать.

– Зато отдохнем на природе, – сказал Ф. с наигранной бодростью и отчего-то тут же вспомнил их совместные прогулки до свадьбы на лоне этой самой природы. По вечерам он читал ей стихи. Подумать только, стихи! Каким невероятным слепцом он был! Сейчас, при мысли о нелепости своего поведения, хотелось зажмуриться и потрясти головой, отгоняя позорное прошлое. Но ей-то зачем нужно было слушать его? Что это – бессмысленное притворство?

Самоутверждение? Ведь не могла же она притворяться постоянно, каждую секунду, каждое мгновение, пока находилась с ним рядом? Ведь она тоже чувствовала что-то похожее, пока он влюбленно лепетал, пуская романтические слюни под кустом цветущей сирени? А иначе зачем весь этот дурацкий цирк? Неужели тогда она еще верила в то, что ради ее ляжек человек второго сорта сможет, работая локтями и зубами, забраться повыше даже против собственного желания? И чего она ждет теперь? Почему не уходит, забрав свое чадо? Цепляется за призрачное благополучие? Сама-то она – ноль без палочки. Не создана для настоящей работы. Слишком изнежена. Слишком ленива. Слишком ЧУВСТВИТЕЛЬНА. Она якобы предназначена исключительно для роскоши и любви. Промахнулась с эпохой. Ей бы на лошадках ездить и на балах плясать. Или в воланы играть с офицерами… Ту мелочь, которую зарабатывала, она тратила только на себя. На белье и косметику. Он не упрекал ее ни в чем. Какой смысл? Они просто были людьми из разных измерений. Лучше бы им вообще не видеть друг друга. Но сейчас расставание уже не поможет. Все зашло слишком далеко.

…Они вышли на привокзальную площадь. Площадь – одно название. Скорее пустырь с проплешинами асфальта, окруженный хороводом чахлых акаций. Посередине памятник, загаженный голубями, – это обязательно. На другой стороне – почта, универсальный магазин, кинотеатр. На доске для афиш пусто. На городской доске почета – тоже.

Ф. ожидал увидеть автобус, который должен был отвезти прибывших в пансионат, но, похоже, прибывших оказалось всего трое. Он, жена и дочка. Поезд пришел вовремя, значит, автобуса не будет. Ф. буквально ощутил, как задышала его супруга. Возбужденно и торжествующе. Мол, что теперь делать, кретин?

Он знал, что делать. Мелкие неприятности до некоторых пор были неспособны вывести его из себя. Однако утром четвертого июля кое-что изменилось, кое-что сместилось в его напряженно работавшем мозгу. Нарушилась некая связь, ослаб фиксатор, сгорела обмотка, замкнулся контакт, какая-то шестеренка стала раскручиваться и крутилась все быстрее и быстрее, угрожая вдребезги разнести весь хрупкий механизм…

Машину он нашел только спустя двадцать пять минут, изрядно помотавшись по улицам. Обитатели городка были погружены в спячку, от которой их не пробуждал даже шелест купюр. Ф. не видел ни одного такси и в конце концов договорился с полупьяным пожилым инвалидом, что тот отвезет его семейство в пансионат за четыре бутылки водки. Принять денежный эквивалент четырех бутылок инвалид наотрез отказался. У Ф. не было с собой даже одной, и он надеялся отовариться где-нибудь по пути. Вначале он, правда, сомневался, стоит ли связываться с одноногим, однако тот уверенно ковылял на протезе, да и выбора не оставалось. Несколько позже Ф. убедился в этом.

Когда они подкатили на дребезжащей колымаге к его «девочкам», жена

Ф. приняла стоический вид. Пока муж застилал грязное заднее сиденье бумагой, она уговаривала дочурку потерпеть. Инвалид нагло пялился на нее и блаженно ухмылялся, очевидно, в предвкушении четырех «пузырей». Потом заявил:

– Нехай твоя баба садится спереди.

– Нет, мужик, – отрезал Ф., проявив твердость. – Впереди сяду я.

– Ага. За штурмана, значит, будешь? Ну-ну, тебе видней…

* * *

Дорога пролегала через лес. Что-то мешало Ф. наслаждаться пением птичек и свежей (не то что в городе!) зеленью. Может быть, странное ощущение безлюдья, которое охватило его, как только крыши одноэтажных домишек скрылись из виду. Сама дорога оказалась на удивление гладкой, однако ни встречных, ни попутных машин на ней не было. Судорожные выхлопы развалюхи нарушали девственный покой, и птичий гомон отступал куда-то в глубь леса, превращаясь в недобрый звенящий фон на пределе слышимости. Лишь однажды, когда они отъехали на десяток километров, Ф. заметил указатель со старой, полустершейся надписью «Пионерский лагерь». Название лагеря было неразличимым.