Накапав лошадиную дозу валерьянки и запив ею таблетку нозепама, я усмехнулась: браво, доктор, может, еще укольчик в попу? Успокоительное скоро начало действовать, захотелось в тепло, мягкое , усыпляющее. Я пошла в гостиную, легла на диван и укрылась пушистым тибетским пледом, который сослуживец Николая привез из высокогорного монастыря. Этот плед всегда был для меня лучшим снотворным. Иногда я возвращалась после суточного дежурства такой вымотанной, что просто не могла уснуть. Тогда я вставала с постели, ложилась на диван и моментально засыпала, убаюканная ласковым прикосновением длинного ворса и едва уловимым загадочным запахом.

Но сегодня не помогало даже испытанное средство. Стоило только закрыть глаза, как дремоту острыми пылающими стрелами начинали вспарывать мысли о дочери.

... Окончив школу, Наташа высказала намерение поехать в Петербург и поступить на журфак университета. Я отговаривала ее как могла. Училась Наташка средне, перебиваясь с «тройки» на «четверку», и только по двум предметам у нее было неизменное крепкое «пять»: по русскому языку и литературе. Научившись читать в четыре года, она уже не расставалась с книгой, глотая все, что попадалось под руку. Писала очень грамотно, и сочинения ее на фоне «шедевров», списанных с книжечек типа «1000 лучших школьных сочинений», блистали если не талантом, то, по крайней мере, самостоятельностью суждений. Напрасно я убеждала Наташу, что этого слишком мало, чтобы стать студенткой. У нас не было ни полезных знакомств в этой сфере, ни денег на взятку или коммерческое отделение. Конкурс на обычное, «бесплатное» был таков, что шансы даже золотого медалиста не рассматривались как бесспорные.

Однако Наташа, всегда бывшая до неприличия упрямой и доходившая в этом до абсурда, сделала по-своему. И с треском провалилась на первом же экзамене, схлопотав «пару» за сочинение. Каким-то чудом в последний день она успела подать документы на филфак педагогического и поступила. Узнав о ее приключениях, я была в шоке. Как бы там ни было с журналистикой, но педагогика - это уж совершенное не то. Наташа всегда сторонилась малышей, совершенно не представляя, о чем с ними говорить, да и объяснить никогда ничего толком не могла, если ее просили, предпочитала дать списать. Но делать было нечего. Пусть учится, думала я, хоть диплом получит.

Письма мы обе писать не любили, а звонила Наташа домой редко. Для студентки, живущей в общежитии на стипендию, скромные переводы из дома и случайные подработки, это было непозволительной роскошью. До развала СССР мы жили пусть и не слишком богато, но это был стабильный достаток. Николай, подполковник КГБ, получал неплохую по тем временам зарплату, да и доходы врача были не столь нищенскими, как сейчас. Мы могли позволить себе и поездки на юг, и солидные - опять же, по тем временам - покупки.

А потом все рухнуло. В последние годы нам с Наташей пришлось особенно тяжело. Выручали частные, строго конфиденциальные консультации, за которыми ко мне периодически обращались высокопоставленные наркоманы, алкоголики и импотенты. Кто-то другой, может, уже давно бы нажил «палаты каменные», но я никогда не могла запросить астрономическую сумму даже с тех, кто мог заплатить и больше. Всегда брала ровно столько, сколько пациент клал в конверт сам. А они, заранее зная об этом моем, по их мнению, смехотворном свойстве, клали до бесстыжего мало.

Студенткой Наташа была самой рядовой, успехами не блистала, но на второй курс перешла без «хвостов» и пересдач. Подрабатывала где могла репетиторством, вела себя, насколько мне известно, очень скромно. Вообще отношения с противоположным полом у нее как-то не складывались. Мало того, что характер непростой - упрямая, замкнутая, так еще и красотой не блещет. Это для мамы свое дитятко самое замечательное, а для других... Нет, уродкой Наташа не была, я всегда ей говорила: если она постарается, то сможет быть очень хорошенькой. Но Наташка стараться не хотела. Невысокая, худенькая, ни одной яркой черты, не за что глазу уцепиться. Пройдешь мимо - и не заметишь.

Однако на летние каникулы после второго курса Наташа приехала сильно изменившейся - похорошевшей, светящейся от счастья. Буквально с порога она выпалила, что у нее появился друг по имени Олег, безумно хороший, умный и красивый, и у них все серьезно. А познакомились они случайно: она поскользнулась и упала в лужу, а он помог ей подняться и подвез до общежития.

На этом поток информации иссяк, но я не спешила расспрашивать, зная, что дочь расскажет ровно столько, сколько захочет. Давления она не выносила, при малейшем нажиме пряталась в свою раковину и молчала, как партизан на допросе, даже о том, о чем пять минут назад хотела рассказать сама.

Уже тогда мне не понравились ее совершенно непонятные перепады настроения, отсутствие аппетита, постоянная жажда. Но я ничего не хотела знать. Скучает по своему Олегу, говорила я себе. А тревога... Это просто беспокойство матери за своего подросшего птенчика. Не дождавшись конца каникул и пробыв дома всего месяц, в конце июля Наташа вернулась в Петербург...

Едва дотерпев до восьми утра, я позвонила в больницу и договорилась о неделе за свой счет по семейным обстоятельствам. Хоть и с ворчанием, но мне все же пошли на встречу, поскольку там мадам Гончарова еще пользовалась авторитетом.

Все-таки я задремала, и разбудил меня какой-то шорох. Наташа, завернувшись в одеяло, стояла у секретера и вытаскивала из ящика перламутровую шкатулку, где мы всегда держали деньги.

- Наташа, - тихо позвала я.

Дочь вздрогнула и выронила шкатулку. Какое-то время она молча стояла спиной ко мне, потом повернулась. Взгляд ее был затравленным, словно она смотрела на гестаповца, готового приступить к самым изощренным пыткам.

- Скажи мне, что ты употребляешь и как долго? - спросила я.

Наташа разразилась слезами, которые переросли в классическую истерику - с судорогами, битьем головой об стену и сдавленными воплями, из которых я кое-как поняла, что Наташа с таким трудом добралась домой в надежде, что здесь ее поймут и поддержат, а вместо этого ей устраивают допросы и подозревают черт знает в чем.

Но удивить меня истерикой было достаточно сложно. Хоть я и была вымотана бессонной ночью и тревогой за дочь, но держалась твердо. И в конце концов Наташа сдалась. Она упала головой ко мне на колени и, захлебываясь слезами, рассказала обо всем.

Выяснилось, что ее Олег, мужчина в годах («он немного старше тебя, мама»), то ли бизнесмен, то ли бандит, пристрастил ее к кокаину, убедив, что это почти безопасный наркотик, от которого можно легко отказаться, к тому же это так изысканно, богемно, сексуально, не зря же светские дамы начала века увлекались им почти поголовно («Ты же так много знаешь о «серебряном веке», детка!»). Сам Олег кокаин, разумеется, не нюхал, называл его «женским баловством». Похоже, он вообще не употреблял наркотики.

Все шло более или менее неплохо. Олег снял ей квартиру, убедил бросить непрестижный и бесперспективный институт, заваливал подарками - и исправно снабжал кокаином. До тех пор, пока Наташа не призналась, что беременна.

Олег, женатый на победительнице одного из престижных конкурсов красоты, известной манекенщице, которая работала за границей, неоднократно говорил Наташе о своем намерении развестись с женой и жениться на ней. Поэтому она не сомневалась, что, узнав о ребенке, Олег немедленно осуществит это намерение. Однако вышло совсем по-другому.