— Что вылупились? — Гавель обвел взглядом порубежников. — Делать нечего?

— Да мы чо? Мы ничо... — за всех ответил Мацей.

— А коли «ничо», еще пошустри. Глядишь, и серебра горсточка сыщется. Помешает она тебе? А? — Урядник хитро прищурился.

— Никак нет! — Мацей даже головой замотал. Развернулся на каблуках и принялся обшаривать гонца с удвоенной тщательностью.

Остальные порубежники преувеличенно деловито начали осматривать оружие, сбрую коней, расправлять складки на жупанах.

— То-то же! — Гавель кивнул удовлетворенно и развернул листок. Хмыкнул. Закусил ус.

Недоумение, ясно прорисовавшееся на лице урядника, не укрылось от глаз молодого, но широкоплечего, осанистого, да и одетого побогаче, нежели иные, порубежника. С легкой улыбкой — не насмешливой, упаси Господь, а мечтательной, будто только что выпил-закусил приятственно — он наблюдал, как Гавель покрутил пергамент и так, и эдак, оглядывая спереди и сзади, потом подтолкнул коня поближе к командирскому и негромко кашлянул.

— Хведул? — поднял глаза урядник. — А ну ходь суды. Ты ж у нас грамоте разумеешь. Так?

— Верно, разумею, — не стал отнекиваться Хведул, подводя каракового жеребца к злобно косящемуся и скалящему зубы буланому под урядником.

— Тады давай, читай. Только не громко. Может статься — коронное дело! — Гавель многозначительно поднял вверх палец.

Грамотей принял из рук урядника пергаментный листок. Расправил его, прищурился, скривился.

— Что такое? — насупился Гавель.

— Не разберу. Не по-нашему писано.

— Да ну?

— Ну... — замялся Хведул. — Буквицы вроде как лужичанские, а слова не наши. Бред сивого мерина выходит какой-то.

— Во как!

— Да и буквицы... Соврал я, урядник. И буквицы не совсем наши. Видал, вон у «ерицы» хвостик какой закорюкой...

— Да начхать мне на хвосты с закорюками! — отрубил урядник. — Меня три попа грамоте учили да не выучили. И тебе слабо. Грамотей! Что ж ты трындишь на каждом углу, что читать-писать обучен? А сам! Вот все сотнику обскажу!

— К пану Лехославу, коли хочешь, вместе пойдем... — Хведул так сцепил зубы, что желваки под тонкой кожей взбугрились, но говорил он спокойно, без показного гнева: — Я, хоть и писарчук сотенный, а в разъезд не для того напросился, чтоб меня урядник сиволапый бесчестил. Ясно тебе, Гавель?

Гавель оскалился, выпуская кончик уса изо рта:

— Пока ты в моем десятке, я над тобой старший. Помнишь, поди? Ты мне перечить не моги! А то по закону военного времени и на березку недолго.

— Кишка тонка у тебя! Ишь ты, «на березку»! Думаешь, твои люди тебя перед паном Лехославом выгораживать будут? Дудки! Не обломится. А чин мой не ниже твоего, а выше будет. И умишком, похоже, Господь тебя обделил, а не меня...

— Что? Да я!..

— Не перебивай, урядник, а то в рядовые вылетишь! — Хведул сузил глаза. — Не уразумел еще?

Гавель замолк, затравленно озираясь по сторонам: не были ли его подчиненные свидетелем взбучки и позора? Порубежники, включая и вернувшихся с пойманным угорским скакуном, старательно рассматривали верхушки деревьев или, напротив, палую, яркую, пока еще без гнили, листву. Кроме извечного неудачника Автюха, который не преминул встретиться глазами с командиром. Встретился, увидел расширяющиеся от ярости зрачки и поспешил отвернуться, сообразив, что вляпался окончательно — возить теперь навоз тачечкой, не перевозить, до самого Дня рождения Господа.

— Слушай меня, Гавель, слушай! — Писарчук наклонился в седле поближе к уху урядника. — Угорец — раз. Угорцы пущай в Угорье живут, в Жулнах своих. Удрать хотел — два. Подозрительно? А то! Письмо вез — три. Письмо либо не по-нашему писано, либо секретное. Слыхал я про такие шутки. Буквицы смешиваются — коль не знаешь ключика, не прочтешь. Дело государственное. Сей же час надо к пану сотнику, да к чародею реестровому. Уж как пан сотник письмо разберет, не знаю, а Гудимир-волшебник — человек ученый. Да и пожил вдвое от нашего, а то и втрое — у них, чародеев, век долог. Поди, разберет?

— Разберет, думаю, — вовсе сник, соглашаясь, урядник.

— Вот и я про что. А ты — «серебришка нашарь»... Дай волю, так и заночуешь тут, труп обирая. В Жорнище надо, в Жорнище. И чем быстрее, тем лучше. Понял?

— Понял, не дурак, — снова кивнул Гавель и зычно скомандовал: — Справа по два! Мацей!

— Я!

— Труп на коня привяжешь и дуй за нами!

— Понял!

— И чтоб ниточки с него не замылил! Понял?

— Так точно...

— Не слышу!

— Так точно!!! — гаркнул Мацей во всю грудь.

— Ото ж, — кивнул урядник. — Остальные за мной, рысью марш!

Десяток с места пошел размашистой рысью. Вразнобой застучали копыта по сырой земле, заскрипели путлища да покрышки седел. Под набегающим ветерком срывались желтые, оранжевые, красные, бурые листья с ясеней и тополей. Ветер дышал в лицо сырой прохладой осенней поры, давно перевалившей за середину. Скоро минует кастрычник, и противные, обложные дожди начнут превращаться в мокрый снег подзимника, а там недалече первый заморозок, лед, хрусткой корочкой затянувший лужи и, наконец, снежок, который каждый год присыпает поля и нивы словно седина вихры старого рубаки.

Не доброй выдалась нынешняя осень для жителей Прилужанского королевства, а в особенности уроженцев Малых Прилужан, дерзнувших заявить об отделении от Выговской короны, да для Хоровского воеводства, чей польный гетман пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, тоже против короля и Сената попер. Взял да и заявил во всеуслышание, что последняя элекция не честно прошла и с ее результатами он согласиться не может. Королю Юстыну присягать отказался, а напротив, снял порубежников с южной границы, где, как повелось издавна, они защищали пределы королевства от набегов кочевников из правобережья Стрыпы, да и перекинул их в помощь реестровым на север. Теперь обитатели сел и застянков, притулившихся на два поприща от прибрежных плавней, с ужасом ждали зимы, когда Стрыпа станет, покроется толстым, прочным льдом, без труда выдерживающим легконогих, пузатых степных лошадок. Вот тогда-то и хлынут на лужичанский берег чембулы злых, голодных, охочих до чужого добра кочевников. А защищать-то мирных жителей и некому. Порубежники дозором ходят, охраняя воеводство от своих же лужичан — терновцев, тесовцев, выговцев...

Роптал народ, роптали магнаты и князья, заседающие в городском совете Хорова. Кто-то боялся потерять доходы, кто-то — лишиться кметей, редкие отщепенцы просто с самых первых дней поддерживали Юстына — народного короля. Однако Скорняга пока не поддавался ни на уговоры, ни на прямой нажим.

Выговчане пока что границ Хоровского воеводства не переступали. То ли и вправду надеялись, что толстосумы из совета переломят волю польного гетмана, то ли рассчитывали, что, убоявшись грабителей-кочевников, пан Адась сам на брюхе приползет, попросит помощи и защиты.