Тото Кулаччо, с которого я больше не свожу глаз, доедает своих жареных кальмаров. Он весь вымазался пастой по-аматричански. Как всегда. У него дрожит рука, и он с трудом удерживает вилку. Какая удача, что он дожил до сегодняшнего вечера. Тото Кулаччо. Его можно принять за почтового служащего на пенсии. Он облысел, пальцы у него распухли. Но я-то знаю, на что он способен. Я знаю, почему он повсюду чувствует себя как дома и почему машет мне рукой с раздраженным видом хозяина: это не клиент подзывает официанта, это команда собаке — к ноге!

Я бросаю тряпку за стойку. Подхожу. Он знаком велит мне наклониться и своим гнусным голосом шепчет на ухо, что вечер еще не закончен, его поджидают две шикарные дорогие красотки, но силы уже не те, особенно после такого плотного ужина. И теперь он надеется на меня, просит сделать ему маленькую чашечку кофе, чтобы не оплошать. Он не ждет от меня ответа. Знает, что я могу это сделать. Я возвращаюсь к кофеварке. Напряженный, как струна. Меня прошибает пот. Кровь стучит в висках. Я весь мокрый. Спазмы в животе. Словно я вновь истекаю кровью. Только бы выдержать. Чувствую себя ребенком, скрючившимся на мостовой. Слышу удаляющийся голос отца. Я должен взять себя в руки. Не допустить, чтобы мной овладели видения и страхи. Все случится сегодня вечером. Сейчас. Через несколько секунд. Отец в нетерпении. Он зовет меня. Кофе налит в чашку. Я ничего в него не добавил. Это и не нужно. Кофе самый обычный, но Тото Кулаччо все равно не выпьет его. Я ставлю чашку с блюдцем на поднос. Туда же кладу и нож. Иду к Тото Кулаччо. Жарко. Чуть не смахнул графин с водой, проходя мимо одного из столиков. Живот болит. Я подхожу к нему все ближе и ближе. Пока он не понял, что я стою у него за спиной, громко называю его по имени: «Тото Кулаччо», и он вздрагивает. Люди за соседними столиками притихли, не понимают, почему я стою не двигаясь и бледный как смерть. Он обернулся и злобно смотрит на меня. Я не отвожу глаза. Да, это он. Так похож на себя. И тогда я говорю ему, что меня зовут Пиппо Де Ниттис, и это звучит странно. Все присутствующие меня слышали. Я так громко назвал свое имя, что люди оборачиваются на меня. Сейчас он спросит меня, как я осмелился назвать его по имени и на кой черт ему сдалось мое. Но я его опережаю. Роняю на пол поднос с чашкой кофе и стаканом с водой — они разбиваются вдребезги у моих ног — и ударяю его ножом прямо в живот. Крики вокруг. Оцепенение. Люди потрясены, застыли, открыв рот. Хорошо, что они молчат. Пусть все смотрят на меня. И пусть потом расскажут, что видели. Я рассчитал силу удара, пырнул его именно так, как хотел. Не убил на месте. Хочу, чтобы ему было больно, чтобы он стонал и плакал. Вспарывать живот я не собирался. Теперь надо спешить. Встаю позади Кулаччо и приставляю нож к горлу. Сейчас события начнут развиваться стремительно. Живот больше не болит. Я все слышу. Все вижу. Женщины так и не опомнились. Мужчины не смеют встать, так им страшно. Кулаччо начинает выть от боли. На его рубашке уже проступила кровь. Легким нажатием на нож я заставляю его встать. Он подчиняется, превозмогая боль в животе. Веду его к выходу, опрокидывая пару столиков. Мы доходим до входной двери. Никто и не пытается нас остановить. Кулаччо скулит, как собака. Я знаю, что он чувствует. Я тоже скулил, как он, много лет назад, корчась от боли, не в силах вздохнуть. Я был совсем маленьким. Все это он забыл. Ну и ладно. У него будет время, чтобы вспомнить. Выходим из ресторана. Свежий морской воздух еще больше возбуждает меня. Безмолвие причала нарушают только его стоны. Машина ждет. Труднее всего подняться по ступенькам на улицу Партенопе. При каждом усилии он стонет от боли. Этот раненый кит еле удерживается на ногах. Кулаччо рыдает и о чем-то молит, только я не обращаю внимания на его стоны. Удар был нанесен безупречно. Он способен передвигаться. Сознания не потерял. Мы уже у машины. Приказываю ему открыть дверь. Швыряю его на переднее сиденье. Он съеживается, как слизняк, который может наконец лизать свои раны. Плачет, держась за живот. Сиденье уже залито его кровью. Я быстро обхожу машину, все еще держа нож в руке. Моя очередь хлопнуть дверцей. Сажусь рядом с ним. Прекрасная ночь, влажная и тихая. Я доволен. Время у нас есть.

Маттео Де Ниттис пошел еще быстрее. Малышу Пиппо было трудно поспевать за ним, но он не решался ничего сказать. Отец держал его за руку и дергал каждый раз, когда мальчик начинал отставать. Они опаздывали уже на полчаса, и Маттео прикинул, что идти еще минут десять. На улице Нолана они протиснулись через толпу зевак, теснившихся у передвижных лотков. Порой Маттео просто расталкивал покупателей, даже не извиняясь. Он ругался, стиснув зубы, проклиная топчущихся на одном месте людей, бесконечные улицы, этот так плохо начавшийся день.

Джулиана пришла в гостиницу раньше, чем обычно. Сегодня две уборщицы не вышли на работу, и ее попросили заменить их. Она поручила мужу отвести малыша в школу. И пока пила кофе на кухне отеля-люкс «Санта-Лючия», вместе с подругами, у которых глаза припухли после сна, все пробовала представить себе, как проведут это утро ее мужчины, что скажут друг другу, что сделают. Эти мысли были ей приятны. Отец и сын. Она всегда радовалась, когда они вместе. Потом пришло время подниматься наверх, приступать к работе. Забыть об оставшемся на дне чашки кофе. Перестать думать о муже и сыне и о том, что ей уже не терпится вновь их увидеть. Выкинув все это из головы, она занялась работой.

И Маттео и Пиппо прямо обливались потом. Час они провели в пробке, пока не добрались до Ноланских ворот. Стоял весь Неаполь, превратившийся в огромный сгусток бензина и раздражения. Весь этот час Маттео топал ногами от нетерпения, а его сжимавшие руль руки дрожали. Ранним утром он отвез клиента в аэропорт, и пришлось взять малыша с собой. Обратный путь превратился в муку. Одна сплошная пробка. Простояв час и увидев, что движение не восстанавливается, он припарковал машину и решил добираться до школы пешком. «Так будет быстрее», — сказал он себе. Но был базарный день, и теперь ему пришлось продираться сквозь толпу, которая словно специально оказалась на его пути, чтобы окончательно истрепать нервы.

Он почти бежал. У Пиппо горели щеки, и не потому, что ему было трудно угнаться за отцом, а потому что тот вдруг рассвирепел. Пиппо попросил дать ему пять минут передохнуть, но Маттео накричал на него: нет и нет, никаких передышек, пока не доберутся до школы, марш вперед, и пусть помалкивает.

Они продолжали бежать. Маттео то и дело чертыхался: когда налетал на прохожего, когда они застревали на переходе через улицу, когда включался красный свет, когда мотороллер, чуть не сшибая их, проносился как метеор. Быстрей. Только об этом он и думал. Скорее покончить с этим треклятым утром. Доставить Пиппо в школу, пусть с опозданием, пусть в слезах. Доставить и наконец перевести дух. Сдав Пиппо на руки учителям, он спокойно выпьет чашечку кофе, сполоснет лицо в туалете и, обтерев щеки бумажным полотенцем, как бы скинет с себя напряжение, которое накопилось в нем во время стояния в пробке и гонке по переполненным улочкам. Да, у него будет время отдохнуть и осушить пот. Но пока сознание того, что с каждой минутой они опаздывают все больше, казалось ему худшей из пыток.