У Мусорщика – утро.

А на всех уже накинулась самая темная, предрассветная ночь – поэтому они Мусорщика и не видят.

Мы ведь частенько не замечаем тех, без кого нам не обойтись.

Мир состоит из мусора. Старого и нового. Это знает любой мусорщик.

Новый мусор отличается от старого только новизной – уверен Мусорщик, поэтому очень, очень глупо покупать все время новый и выкидывать старый мусор. Тем более, что стоит немного подождать – лет пятьдесят – и старый мусор превратится в старинный. Тогда его назовут антикварным. Или винтажным. Или еще как-нибудь красиво. И станут продавать за большие деньги.

– Глупые, глупые люди, – бормотал Мусорщик, добравшись до свалки.

Мусорная машина сначала долго едет по бесконечным улицам, ей подмигивают ночные еще фонари и машут двери, за которыми – мусорные баки. И только потом она доезжает до свалки.

– Глупые люди, глупые, – горячо говорит Коллеге Мусорщик.

Иногда он от нее устает, от свалки. Но чаще – ждет встречи, словно ребенок новенького велосипеда. Так, что даже покалывает в кончиках пальцев.

Потому что здесь – целый мир, далекий и прекрасный. И часть этого мира всегда можно унести с собой.

Люди выкидывают что попало, не задумываясь, злится иногда Мусорщик. А потом уносит домой торшер. Или радиоприемник. Или плетеную газетницу. У торшера всего лишь грязный абажур – его ведь можно и отчистить, радиоприемник – просто старый, и у газетницы – одна-единственная прореха, если поставить ее прорехой к стене, то ничего и незаметно.

Мусорщик не может оставить хорошую вещь на свалке – поэтому дома у него четыре тостера, пять старых кассетных магнитофонов и три электрогитары.

Однажды он нашел на свалке мандолину. Сначала замер, не решаясь поверить своим глазам, а потом нагнулся и осторожно и быстро схватил мандолину за гриф – чтоб никто не опередил – и воровато оглянулся: не видит ли никто, как он радуется.

В детстве, когда еще была мама, у них дома была мандолина. Похожая на эту – только не такая потрепанная и со струнами. Мама иногда снимала мандолину со стены, чуть подкручивала колки, садилась, будто обнимая мандолину всем телом, будто вбирая ее в живот – и играла. Пальцы мамины легко прикасались к струнам – будто бабочки вспархивают неслышно – и в доме все становилось музыкой. Странной музыкой, какими-то печальными и пронзительными напевами – их Мусорщик помнит до сих пор.

И может даже напеть – но не станет, потому что зачем будить прошлое?

Мусорщик притащил мандолину домой, вытер ее хорошенько. Покрыл лаком, замазал большую трещину и натянул новые струны. Он снимает иногда мандолину со стены, обнимает ее всем телом, словно втягивая в живот, и тихо сидит так. Он не умеет играть так, как мама, но может только представлять, как по квартире волнами расходится музыка – странные и печальные напевы, словно из далеких и непонятных стран, где воздух, может быть, пахнет морской солью или апельсиновыми деревьями, цветущей черемухой или свежей огородной зеленью.

Вот такая у Мусорщика свалка.

– Слышь? – сказал сегодня Коллега Мусорщику. Он всегда говорил «слышь» – на всякий случай, наверное: вдруг другой его не слушает. – Слышь, скоро и нас достанут этой войной.

– Какой войной, – не понял Мусорщик.

Мусорщик не читал газет и не смотрел телевизор. Потому что там ничего, кроме мусора, говорил он. Конечно, от газетного мусора не загородиться вовсе, он настырный: заголовки бьют по глазам из витрин газетных киосков, черными буквами зазывают передовицы с листов, подложенных под бутерброды вместо тарелки.

Мусорщик, само собой, слышал, что где-то идут войны и свергают правительства, но тут же и забывал об этом – его ведь это совсем не касалось.

– Ну и вот – война, – повторил Коллега, – беженцы. Они сказали, по квартирам распределят.

– Как – по квартирам? – обмер Мусорщик, представив себе каких-то чужих людей, бродящих между его старыми торшерами, трогающих чужими руками его тостеры или, того хуже, мандолину.

– Ну так. Приедут с бумагой из Управы – и попробуй не пусти.

Вечером Мусорщик ворочался в постели – даже носки с лосями не помогали заснуть.

Есть ведь мусор, который хочется принести домой, вроде гитар и тостеров. А есть тот, что хочется оставить за порогом – вроде войн, несчастий и чужих людей.

«Мусор. Все мусор, – думал Мусорщик, засыпая. – А к себе никого не пущу».

Однажды в дверь позвонили. Потом постучали. Потом снова позвонили. И потом снова постучали.

Мусорщик замер в прихожей, как был – в пижаме и вязаных носках с лосями и снежинками.

Обычно звонящие были ненастойчивы и стеснительны – позвонят и перестанут. Но сегодня что-то изменилось.

«Кому я нужен вечером?» – лихорадочно думал Мусорщик, не решаясь подойти к двери, которая вдруг ожила и стала казаться странным животным. Чего от него ждать – непонятно. Вдруг укусит?

В дверь позвонили еще раз – длинно и долго.

«Противный у меня какой звонок, – подумал Мусорщик. – Надо, что ли, вообще его выключить – зачем он мне?»

Он подошел к двери и приложил ухо к деревянной шершавой ее коже. Дверь пахла старинным шкафом, чуть-чуть – ореховой скорлупой, а если втянуть воздух ноздрями изо всех сил, то даже непонятно горчила, словно кто-то, готовя ее, переложил ванильного сахара и ваниль из сладости обратилась в горечь.