«Любить отечество и вечно быть друзьями», — завещал своим товарищам умерший двадцатилетним Андрей Тургенев. Если бы в 1812 году они остались дома, их никто бы не осудил, но эта завещанная нераздельность двух чувств — любви к родине и солидарности с друзьями (как же так — они идут воевать, а я останусь в тылу?!) — вела русских поэтов на поля сражений.

В армейском строю поэты выглядели порой не очень браво: неловкий и вечно простуженный Жуковский, близорукий и мешковатый Вяземский, прихрамывающий и рассеянный Батюшков, собиравший незабудки на поле боя…

Но как ценили поэтов наши генералы! (Ведь и сами были не чужды поэзии, а некоторые и пробовали себя в стихосложении.) Хотя, казалось бы: куда надежнее в военное время иметь адъютантом опытного офицера, четкого профессионала, который не будет витать в облаках. Но генералы упрямо брали в адъютанты мечтательных поэтов. Впрочем, поэты, тогда еще совсем молодые люди, могли не только писать стихи и мечтать, но и судить о жизни и смерти с той мудростью, какая не всегда дается и старикам.

«Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? — размышлял Батюшков. — Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас долго живет в сердце друзей, не помраченная ни одним облаком, чистая, светлая…»[7]

Под созвездием полководцев служило созвездие поэтов. В адъютантах у Милорадовича были Петр Вяземский и Федор Глинка. Правой рукой Багратиона был Сергей Марин. При главной квартире, рядом с Кутузовым, служили Кайсаров и Жуковский. Весь Заграничный поход Константин Батюшков прошел рядом с легендарным генералом Раевским.

Поэтам было о чем вспомнить после войны. Но вот странность: из поэтов 1812 года лишь братья Глинки, князь П. И. Шаликов и Д. В. Давыдов оставили развернутые воспоминания о пережитом. При этом первое издание книги Федора Глинки «Очерки Бородинского сражения: воспоминания о 1812 годе» вышло через четверть века после войны. Батюшков успел написать два-три мемуарных очерка. Жуковский не касался темы Двенадцатого года до 1839 года (даже в дневнике!) и написал лишь «Бородинскую годовщину», в которой нет ни слова о его службе при штабе Кутузова. Вяземский обратился к памяти 1812 года только в глубокой старости, когда прочитал «Войну и мир» и обнаружил там эпизоды, которые, по его мнению, расходились с исторической правдой. Не оставили воспоминаний об эпохе 1812 года ни Катенин, воевавший на передовой, ни Грибоедов, служивший в резервных частях. О своих переживаниях в военную годину не написали ни Гнедич, ни Дмитриев, ни Остолопов. Никто из русских литераторов — участников и свидетелей великой Александровской эпохи — не создал ничего подобного «Жизни Наполеона» Стендаля, не написал свою «Жизнь Александра».

Не оставили сколько-нибудь подробных воспоминаний и наши славные военачальники, не говоря уже о простых офицерах и солдатах. Оставшиеся же воспоминания легко помещаются в одном-двух томах. Какой контраст в сравнении с французской мемуаристикой. Одни лишь военнослужащие, состоявшие в 1812 году в 4-м армейском корпусе вице-короля Италии, оставили свод из десятков томов воспоминаний! Их написали и генералы, и офицеры, и даже рисовальщик топографического бюро.

Вот как объяснял причины нашего «молчания» о 1812 годе Петр Андреевич Вяземский: «Русские не только не злопамятны, но и не хвастливы. Довольствуясь тем, что исполнили свою обязанность, что сделали свое дело, они не имеют нужды, просто не любят, чтобы им часто и беспрерывно напоминали об их подвигах. Патриотически-водевильные куплеты, памятные книжки, „Что день, то победа“ (это „Une victoire par jour“ — французское сочинение) не могли бы иметь у нас продолжительный успех. Мы предоставляем это французам, которые после поражений своих хотели пером вознаградить себя за неудачи, понесенные оружием. И ныне, после тридцатилетнего мира не притупилось еще их воинственное и победоносное перо. Задним числом переделывают они события. Не довольствуясь многими одержанными победами, они за письменным столом, сдав себе все козыри, переигрывают сражения, однажды уже проигранные на поле битвы…»

Будто продолжая размышления Вяземского о причинах скудости наших мемуарных источников о 1812 годе, современный историк Лидия Ивченко говорит: «Каждый, кто изучает эпоху Наполеоновских войн, сталкивается с тем, что русские участники событий менее плодовиты в мемуарном наследии, чем французы. Более того, их воспоминания почти не содержат тех выразительных и ярких деталей, которые присущи рассказам ветеранов Великой армии… Эту „бумажную войну“ российские ветераны, безусловно, проиграли… Но, во-первых, русские офицеры были победителями, и им не надо было оправдывать своих поражений возвышенными причинами. Во-вторых, их разоружил сам император Александр I, призвав к смирению: „Не нам, не нам, а имени Твоему!“ Кстати, во время вступления союзников в Париж французы сразу отметили существенную разницу в психологии офицеров двух армий — русской и наполеоновской: „Мы слышали, как молодые русские офицеры… рассказывали в самый день их торжественного вступления в Париж о подвигах своих… как о делах, в которых они были предводимы промыслом Божиим; себе они предоставляли только ту славу, что они были избраны орудием его милосердия. Они описывали победы свои без восторга…“»[8]

Они так и остались «в сердечной простоте смиренные сыны / все боле с каждым днем нам чуждой старины»[9]. Батюшков, прошедший войну до Парижа, называл себя «простым ратником». Жуковский в старости искренне сокрушался (в письме П. А. Плетневу от 6 марта 1850 года): «Событиями, интересными для потомства, моя жизнь бедна…»[10]

Но независимо от того, написали они мемуары или нет, Двенадцатый год навсегда остался солнечным сплетением их жизней. Поэтому назову русских поэтов с теми званиями, какие они имели в русской армии во время войны 1812–1814 годов, или в той должности, какую они тогда занимали. Пусть это короткое перечисление будет как общий снимок на память: