* * *

На Бородинское поле сборные полки Московского ополчения прибыли поздно вечером в пятницу, 23 августа. Погода была прохладная и сырая. Костры, прежде чем разгореться, сильно дымили. На биваке у преображенцев полковник Баранцов наигрывал романс своего сочинения: «Девицы, если не хотите / Подвергнуться любви бедам…» (всего через два дня его настигнет вражеское ядро).

В субботу французы проверили на прочность нашу оборону на левом фланге. 25 августа фельдмаршал Кутузов писал жене: «Три дня уже стоим в виду с Наполеоном, да так в виду, что и самого его в сером сюртучке видели. Его узнать нельзя как осторожен, теперь закапывается по уши. Вчерась на моем левом фланге было дело адское; мы несколько раз прогоняли и удерживали место, кончилось уже в темную ночь…»[25]

Двадцать семь лет спустя, в дневниковой записи от 26 августа 1839 года, Жуковский вспоминал ночь перед Бородинской битвой так, будто все это было вчера: «…Накануне сражения (25 августа) все было спокойно: раздавались одни ружейные выстрелы, которых беспрестанный звук можно было сравнить со стуком топоров, рубящих в лесу деревья. Солнце село прекрасно, вечер наступил безоблачный и холодный, ночь овладела небом, которое было темно и ясно, и звезды ярко горели; зажглись костры, армия заснула вся с мыслию, что на другой день быть великому бою…»[26]

Прапорщик 2-й легкой роты лейб-гвардии Артиллерийской бригады Авраам Норов, защищавший Багратионовы флеши, много лет спустя писал об этой ночи с простотой бывалого воина: «Мы поздно полегли спать не раздеваясь, не помышляя, что несколько сот жерл неприятельских орудий смотрят уже на нас с противной стороны, ожидая рассвета. Ночь была свежая и ясная. Самый крепкий и приятный сон…»[27]

Жуковский-то, конечно, не спал — какой там сон, когда решительная минута жизни была уже совсем рядом. Он вглядывался в небо, находя там, к удивлению своему, ответы на все вопросы, что дотоле мучили его. Он видел перед собой тонкий задумчивый облик Маши Протасовой. Одну из звезд, ласково светившую, кажется, только ему одному, он про себя назвал ее именем. И, боясь потерять из виду, не сводил с этой звезды глаз.

Возможно, тогда у Жуковского родились те строки, что потом войдут в «Певца…» — самые лирические и нежные в этом пространном и бурном сочинении, жанр которого до сих пор не определен[28].

И дальше:

А еще ему предстало то далекое утро, когда, учительствуя у Протасовых, он читал своим ученицам стихи Дмитриева, которые назывались: «К Маше». Как смеялась тогда Саша! И как зарделась Маша, когда он дошел до строчек:

А конец у Дмитриева грустный, и Маша чуть не расплакалась, когда Жуковский дочитал последние строки:

Милые, бесконечно милые дни. И пусть от земли тянет холодом, шинель подпалена костром, а скорое утро грозит смертью — он счастлив, потому что любит и знает, что его тоже любят. И все препятствия на пути этой любви кажутся нелепыми под этим небом, густо усеянным звездами. И главное: он в детском неведении относительно будущего, не знает, что судьба Маши не будет счастливой, а «несчастные не долголетны»…

Вспоминаются слова одного из современников, видевшего однажды Машу Протасову (в ту пору, когда она уже была замужем): «Начиная с имени ее все в ней было просто, естественно и в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так взял бы да и поцеловал; а находясь с такими, как она, в сердечном умилении все хочется пасть к ногам их. Ну, точно она была как будто не от мира сего…»[29]

…Перед рассветом Жуковский забылся, задремал незаметно для себя. «Тишина, которая тогда воцарилась повсюду, неизобразима; в этом всеобщем молчании, в этом глубоком темном небе, которого все звезды были видны и которое так мирно распростиралось над двумя армиями, где столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение…»[30]

Вот как об этом же мгновении вспоминал офицер-артиллерист Г. П. Мешетич, сражавшийся на батарее Раевского: «Пробуждение же в день 26 августа 1812 года пребудет надолго в памяти каждого российского воина, участвовавшего в сей кровопролитнейшей битве. С показанием на горизонте солнца, предвещавшего прекраснейший день, показались из лесу ужаснейшие колонны неприятельской кавалерии чернеющие, подобно тучам, подходящим к нашему левому флангу, и из оных вдруг близ, как молния за молниею, одна за другою и с громом посыпались ядра на стан русской; палатки, еще в некоторых местах стоявшие, как вихрем, ядрами оными были сняты, и кто в них покоился еще, тот заснул и вечным сном…»[31]