получил.

Нет, таких не подмять. Не рассеять

Бесшабашность им гнилью дана…

Ты Рассея моя… Рассея…

Азиатская сторона!

В таком виде стихи напечатаны в книжке «Москва Кабацкая» (Ленинград, 1024 г.). Выше мы говорили, что в этих стихах Есенин воспевает кабацкий разгул. Необходимо добавить: и проклинает его со всей болью безнадежности. Да, безнадежности; потому что не только преодолеть кабак, но и разлюбить его Есенин уже не может. Недаром в другом стихотворении, он признается:

Все они убийцы или воры.

Полюбил[2] я грустные их взоры

С впадинами щек.

Полюбил – и подружился:

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Но всю гибельность этой любви и этой дружбы Есенин остро и больно чувствовал. И гибельность эту проклинал так же. как действующие лица его стихотворений

Проклинают свои неудачи.

Кто же является действующими лицами вышеприведенного стихотворения? – Бандиты, хулиганы, пьяницы – выброшенные за борт жизни. Судя по первой редакции стихотворения, о них больше ничего сказать нельзя. Passe только в первом четверостишьи дан какой-то намек на то, что толкнуло всех этих людей в кабацкую пропадь:

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают Московскую Русь.

Московская Русь, старина, древний быт умерли, сгнили, а в новой жизни герои Есеиинских стихов дела себе не нашли и скатились вниз.

Этот намек во второй редакции стихотворения[3] развивается и оформляется, именно: после третьего четверостишия вставлена еще одна строфа.

Ах! Сегодня так весело Россам.

Самогонного спирта – река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

Здесь почти совершенная, окончательная ясность. Если в первой редакции стихотворения указание на эпоху, в которую происходит дело, – дано в виде слабого намека, то здесь «гармонист, поющий про Чека» убеждает нас, что речь идет о послереволюционной, Советской России. Тем самым, стихотворение, кроме лирического содержания, приобретает как бы некоторую политическую окраску. Эта политическая окраска становится достоверной и яркой в третьей редакции стихотворения[4]. Так мы имеем после слов: «что сгубили свою жизнь сгоряча» следующую строфу:

Жалко им, что Октябрь суровый

Обманул их в своей пурге,

И уж удалью точится новой

Крепко спрятанный нож в сапоге.

Так вот в чем политический смысл этого стихотворения: «Россам», мечтающим о возврате «Московской Руси», Октябрь представляется слишком «суровым» и, что особенно важно, – «обманувшим их».

Теперь мы видим, что герои стихотворения не романтические бандиты вне времени и пространства, но люди, выбитые из колеи жизни «суровой» октябрьской революцией.

После того, как мы прояснили политический дымок этого стихотворения, нам представляется в новом свете и двухстишие:

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Не идет ли здесь речь о революционерах, «сгоряча» «сгубивших свою жизнь» в борьбе с царской «Московской Русью»?

Однако, основной смысл всего цикла стихов – не в этих политических намеках, а в кабацком угаре, в воспевании пьяного разгула. Именно этими настроениями проникнуто большинство стихов 1-го тома. Горькое сожаление о «чем-то, на век утраченном», упоение «хулиганством» и кабацким разгулом – вот основные мотивы этих песен.

Все живое особой метой

Отмечается с давних пор.

Если не был бы я поэтом,

То наверно был мошенник и вор.

…Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа.

Или из другого стихотворения:

…Бродит черная жуть по холмам,

Злобу вора струит наш сад,

Только сам я разбойник и хам

И по крови степной конокрад…

Плюйся ветер охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган.

(1919 г.).

Слово «хулиган» робко мелькнувшее еще где-то в начале книги – в середине ее настойчиво звучит чуть ли не на каждой странице. Ко второму периоду своего творчества, поэт деревенских просторов и «молитвословных» цветочков – становится поэтом городского хулиганства и ругани.

От «херувима до хулигана» – таков, действительно, путь Есенина. Или, пожалуй, еще точнее, от херувима, через хулигана, до самоубийцы. Хулиганство, разгул далеко не удовлетворяют Есенина. Еще задолго до фактического самоубийства он начинает «искать смерти» в своих стихах. С этой точки зрения интересно рассмотреть следующее стихотворение:

Сторона ты, моя сторона,

Дождевое, осеннее олово.

В черной луже продрогший фонарь

Отражает безгубую голову.

Нет, уж лучше мне не смотреть,

Чтобы вдруг не увидеть хужего[5],

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глаза и суживать.

Небезынтересно, что все окружающее кажется поэту «ржавей мретью» – в 1921 г. Но просмотрим стихотворение до конца:

…Если голоден ты – будешь сытым,

Коль несчастен – то весел и рад.

Только лишь не гляди открыто,

Мой земной неизвестный брат.

Как подумал я, так и сделал.

Но увы! Все одно и то ж.

Видно слишком привыкло тело

Ощущать эту стужу и дрожь…

…Только сердце под ветхой одеждой

Шепчет мне, посетившему твердь:

Друг мой, друг мой! Прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть.

(1921 г.)

В этом стихотворении чрезвычайно явственно ощущается намеренный уход от жизни: лучше всего не смотреть на окружающее, сощурить глаза, спрятаться от жизни за свои опущенные веки. Но это не удается, как не удается страусу укрыться от преследователей, зарывши голову в песок. Жизнь настойчива: она врывается в сознание даже сквозь закрытые глаза, но образ ее искажается, исчезают все ее светлые стороны и во тьме закрытых глаз она вся сплошь становится темной. И тогда смерть кажется единственным исходом:

Друг мой, друг мой, прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть.

Неправда ли, какой горькой иронией звучит здесь слово «прозревшие».

В этом стихотворении, кроме предчувствия и жажды смерти, есть еще один, очень важный для постижения есенинской поэзии, мотив; он проявляется в 3-ей строфе:

Так немного теплей и безбольней.

Посмотри: меж склепов домов,

Словно мельник, несет колокольня

Медные мешки колоколов.

Дома – символ ненавистного Есенину