что режет серп колосья,

Как под горло режут лебедей.

Таково это единственное есенинское стихотворение о крестьянском труде, об основе деревенской жизни.

Любопытное само по себе, оно знаменательно и для развития поэтических образов Есенина.

Труп, катафалки, склеп, погребальный чин, яд, отрава, – вот какие слова находит теперь поэт для бывших прежде «благостными» деревенских нив.

Вполне понятно, почему это произошло: до сих пор Есенин обыкновенного, настоящего поля как бы никогда и не видел. Это теперь отмечено даже снисходительными критиками Есенина:

– «И в молитвенном экстазе говорит Есенин:

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица.

Да, нездешних нив. Мистика и поповщина уводят от подлинной жизни. Черные крепы мистической тайны закрывают глаза, молитвенный шум заглушает шумы подлинной жизни, и надуманным, искусственным становится творчество писателя. Есенин не смог стать певцом деревни, осознать ее подлинные нужды, подлинные радости, истинные горести[10]. И – добавим – вместо подлинных радостей деревни Есенин усмотрел призрачные радости в духе «апостола Андрея» и вместо подлинных горестей – вымышленные горести несчастных колосиков. И совершенно прав тот же В. Киршон, когда несколько далее он говорит о есенинских описаниях деревни: «картина в целом неверна, фальшива, вредна»:

Однако, несмотря на это совершенно категорическое утверждение, В. Киршон черев две страницы приходит к совершенно противоположному выводу, усмотрев «громадное положительное значение» творчества Есенина:

– «Глубокой задушевностью, искренностью, простотой и нежностью напитаны песни Есенина… Он находит удивительно мягкие и теплые слова для белесой коровы Буренки. Для собаки, у которой утопили щенят… И даже колосья, которые режут[11] „как под горда (?) лебедей“, вызывают в нем сочувствие».

Вот то-то и плохо, что у Есенина «мягкие и теплые слова» сочувствия нашлись для животного и растительного мира, и не нашлись для людей. Вот в этом-то именно и сказывается с наибольшей силой оторванность Есенина от жизни, а В. Киршон полагает, будто Есенин «прекрасно показал» «внутренний облик крестьянства», «которому жестокость несвойственна»[12] – и в этом – «громадное положительное значение его творчества». Но не станем долго спорить с В. Киршоном. В конце-концов стихи Есенина достаточно красноречиво убеждают в том, что Есенин, как поэт, избирал темы и краски глубоко отрицательного, а уж совсем не положительного значения для современности. 1-й том собрания стихотворений чрезвычайно показателен в этом отношении. Кое-что из этого тома процитировано нами выше. Приведем еще несколько строф из центральной части книги.

…Сам я разбойник и хам

И по крови степной конокрад…

…Был я весь, как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий…

«Был»… А что же теперь? Теперь поэт хочет уйти от хулиганства и пытается уйти от него (1923 г.) в личную жизнь, в любовь:

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить…

Но любовь не явилась исходом и спасением. В кабацком чаду она сама приобрела чадный облик.

Еще прежде в его стихах прорывались темные, грустные нотки.

Ближе к концу, они превращаются в сплошной вопль отчаяния и безнадежности. Мы позволим себе процитировать полностью два стихотворения, чрезвычайно показательные в этом отношении.

Здесь уже нет речи о счастье, тишине и молитве. Стихи говорят о глубоком душевном надрыве, о бессмысленном пьяном буйстве я ругани (написаны в 1922-23 г.):

Пой же, пой! На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои в полукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Если прежде друг был не нужен («счастлив, кто… живя без друга»), потому что и без друга жизнь была какой-то ценностью, то теперь – этот «последний, единственный друг» – последняя соломинка, за которую хватается утопающий. То, что поэт сознает себя утопающим, гибнущим, – ярко выражено в следующих строках:

Не гляди на ее запястья,

И с плечей ее льющийся шолк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

(Здесь и дальше курсив наш).

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума,

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Сумасшествие, зараза, чума, гибель – вот как рисуется любовь Есенину теперь. А ведь в более ранних стихах он мечтал о том, что любовь «явится ему, как спасенье». В тот период и любимая женщина представлялась его сознанию нежной и трогательной. Теперь она стала темным призраком, символом безобразной и бессмысленной жизни, «кабацкого пропада»[13]:

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова

Молодая, красивая дрянь.

Интересно отметить, что образ любимой женщины у Есенина всегда соответственен, подобен тому образу самого поэта, который он рисует в своих стихах. Сам был светлым и кротким – и она была такой же. Сам стал «хулиганом» – и она стала «дрянью». И именно потому, что самого себя бичевать – мучительно, и ее он на минуту щадит:

Ах, постой. Я ее не ругаю.

Ах, постой. Я ее не кляну.

Но пощада продолжается не более одного мгновения. В следующих строках поэт в темнейшие низины низводит и свой образ и образ возлюбленной:

Дай тебе про себя я сыграю

Под басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол

В сердце снов золотых сума.

Много девушек я перещупал,

Много женщин в углах прижимал.

Да! Есть горькая правда земли,

Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели

Истекающую … соком.

«Розовый купол» и «золотые сны» не спасли от черного провала. Жизнь покатилась вниз и поэт чувствует, что это уже непоправимо:

Так чего ж мне ее ревновать,

Так чего ж мне болеть такому.

Наша жизнь – простыня да кровать.

Наша жизнь – поцелуй да в омут.

«В омут»… Невольно приходят на мысль, что поэт предчувствовал свою гибель. Но ведь надо же куда-нибудь деваться от нестерпимого сознания близкой гибели. И вот – отчаянный, истерический, последний разгул:

Пой же, пой! В роковом размахе

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на…

Не умру я, мой друг, никогда.