силён в бою, и это Чжун Ли видел по одним его повадкам, реакциям, знакомой каждому воину неуловимой расчётливости, взвешенности движений, ставшей такой естественной частью его разума и тела, что он уже не прилагал усилий, инстинктивно соизмеряя собственную силу и ловкость в каждом отдельном мгновении и придавая своим движениям нужный импульс. И ещё — по его взгляду. Вот что интересовало, или даже привлекало, Чжун Ли больше всего. Его глаза — пронзительные и весёлые, располагающие, но в любой момент готовые обратиться в сталь. Чжун Ли прожил достаточно, чтобы замечать эти мимолётные изменения, и мог представить Тарталью таким, каким не видел его никогда, по одним очертаниям, которые Тарталья соглашался ему открыть.

Чжун Ли не был затворником, страсти не были ему чужды, и он не отказывался от развлечений, присущих и богам, и людям. Он, что говорится, имел успех, и выбор у него всегда был. Тарталья, как один из таких выборов, был бы ему приятен — но Чжун Ли сомневался, что стоит подпускать его ближе. Тарталья прятал свой ум на виду — не пытался изобразить идиота и производил ровно то впечатление, которое хотел: блестящего, умного, весёлого и жадного до битвы молодого человека, не более и не менее. На самом же деле ум его был куда тоньше и глубже, и Чжун Ли понимал, что в нём самом Тарталья мгновенно увидел больше, чем Чжун Ли хотел показать первому встречному. Тарталья был Предвестником Фатуи, и это тоже не было пустым звуком для Чжун Ли, он без иллюзий сознавал их силу, пусть и не равную его, но заслуживающую уважения. Он понимал, что Тарталья служит лишь самому себе и своей госпоже. И полагал, что верность Тартальи равна его уму.

Впрочем, всё это в каком-то смысле было Чжун Ли совершенно безразлично. Он давно потерял вкус к войнам и драмам этого мира, а никакая сила не пугала его — он оставался Мораксом, Властелином Камня, всё ещё одним из сильнейших среди живущих. И всё же что-то заставляло его держать Тарталью на расстоянии, и на досуге взглянув на собственные мысли и желания, Чжун Ли не мог сказать точно, было ли это равнодушием, каким он предпочитал это считать, осторожностью — или всё же тем азартным интересом, который испытывал к нему сам Тарталья и которым заражал его, глядя искоса своим располагающим и пронзительным взглядом, за которым Чжун Ли видел ум и хитрость, прозорливость и безжалостность, силу, и честность, и верность, и мягкость, и способность любить, потому что тот, кто смел так, как Тарталья, может позволить себе хранить это на самом дне своих глаз, не выставляя напоказ, но и не скрывая от тех, кто захотел бы увидеть.

— Как хорошо тут, — сказал Тарталья и потянулся. — Закаты в Ли Юэ, конечно, великолепны.

— Эта земля создана в точности такой, какой хотел её видеть Гео Архонт, — отозвался Чжун Ли, и Тарталья хмыкнул.

— Похоже, вкус у него отменный.

— Так говорят, — кивнул Чжун Ли и неторопливо отпил чай из изящной фарфоровой чашки.

— Послушай, Чжун Ли, — оживился вдруг Тарталья. — А ты видел Властелина Камня своими глазами? Он ведь, вроде, нисходит к вам каждый год или типа того.

— Видел, и не раз, — ответил Чжун Ли.

— И какой он? Ну, какое впечатление производит?

Чжун Ли ненадолго задумался, а потом ответил, взглянув Тарталье в глаза:

— Грозное.

Тарталья вздохнул.

— Вот всё-таки ты странный человек. То можешь час рассказывать о каком-нибудь камне, то из тебя слова не вытянешь.

Чжун Ли улыбнулся.

— Если задержишься в Ли Юэ ещё ненадолго, сам всё увидишь.

“И, возможно, больше, чем ожидаешь”, — добавил он мысленно.

План был давно готов, и Тарталья, сам того не зная, уже занял в нём своё место.

Они засиделись до темноты, болтая на самые разные темы. Чжун Ли был интереснейшим собеседником, если хотел, а Тарталья неизменно удивлял его своими знаниями о Ли Юэ и о тысяче других, менее значительных, но любопытных вещей. Единственное, что их обоих время от времени ставило в тупик — остроумие Тартальи. Он сам считал его искромётным. Чжун Ли неизменно вежливо улыбался и иногда даже, страшно себе представить, коротко смеялся, но Тарталья никогда не мог угадать, что покажется ему смешным, а что нет, а половину его улыбок и вовсе считал фальшивыми. Странно, но его это не раздражало — лишь подстёгивало интерес. Чжун Ли не был ни глуп, ни медлителен, так что в нём сложно было заподозрить зануду, не понимающего шуток. При этом он был тошнотворно вежлив и обстоятелен, и всё же даже его вежливость была отстранённой, иной, и там, где другой человек такого же великолепного воспитания не дал бы догадаться Тарталье, что его шутка не возымела успеха, Чжун Ли ограничивался лишь поверхностной улыбкой, не трудясь выдать больше, чем требовала та самая базовая вежливость.

И всё же с ним было весело. Как минимум, можно было подтрунивать над его реакциями.

Когда по всему городу уже зажглись фонари, Тарталья спросил:

— Может, пригласишь меня на ужин? — и с деланой серьёзностью добавил: — Я заплачу.

Он был слегка навеселе от цветочного вина — лишь едва, достаточно, чтобы почувствовать, как по телу разливается тепло. Он расстегнул камзол и подставил грудь ветру с моря, а когда, задав свой вопрос, обернулся к Чжун Ли, увидел, что тот беззастенчиво рассматривает его. Без страсти, со своим вечно невозмутимо-задумчивым лицом, на котором, лишь очень постаравшись, удалось бы вообразить себе любопытство. Но Тарталью бросило в жар от его взгляда. Ему почудилось в нём ощущение полного права смотреть так, как захочется, на кого захочется, словно одно слово Чжун Ли — и всё, чего он пожелает, будет принадлежать ему. Он видел, как Чжун Ли смотрел на прелестную Ин Эр — поговаривали, она была его любовницей. Тарталье было любопытно, правда ли это, и он присматривался, когда встречал их вместе. Чжун Ли был галантен — впрочем, как со всеми. Но иногда Тарталье казалось, что он ловил и не такие уж галантные взгляды. Взгляды, говорящие о большем, о том, что остаётся за закрытыми дверьми, в сладких ароматах её духов или лёгком дыме его благовоний, об ожидании мгновения, когда захлопнутся ставни и заструится гладкий шёлк простыней, и не останется больше никого. Тарталья слышал не только об Ин Эр, но и про юношей, снискавших благоволение Чжун Ли, и никогда никто не мог побиться об заклад, что эти истории — правда, но Тарталья знал: там, где