Славный барон любит птиц, его жена любит мужчин. Или не любит, какое это имеет значение. В будуаре пахнет вербеной и померанцами, здесь можно не думать, а пить и еще целовать выпирающие из золотой пены плечи.

— Если вы пьяны, поставьте бокал, — потребовала Марианна.

— Непременно, — пообещал Робер, — но не раньше, чем выпью за ваши прекрасные глаза.

Никола сбросит трупы в карьер Святого Павла, ему не в первый раз. Гоганы и мулы остались у леса Святой Мартины. Святой Павел, святая Мартина, святая Октавия, святая Дора, что скажут они осквернившим их имена погромами и убийствами?

— Только за глаза? — Марианна быстро облизнула губы. — А мне казалось, вас больше занимает… роза.

— Она и впрямь прекрасна, — подтвердил Робер, проглатывая вино, — а ее… ложе достойно ее красоты.

— Наконец-то вы сказали нечто приятное, — одобрила баронесса. — Мне ничего не остается, как подарить эту розу вам. Возьмите ее… Пока она не увяла.

Золотая с алмазной пылью брошь расстегнулась легко, ей часто приходилось это делать. Освободившийся цветок упал на затканный незабудками простенький коврик, Робер нагнулся за подарком, но затянутые голубым шелком стены пошли волнами, и Повелитель Молний глупейшим образом свалился с софы под жемчужный женский смех.

— «Черная кровь» полна коварства. — Марианна протянула гостю руку, и Робер честно за нее ухватился. Слишком честно, потому что прелестная баронесса оказалась на роскошном холтийском ковре рядом с пьяным гостем. Гость извинился и принялся собирать рассыпавшиеся ландыши. Жаль вазу, но завтра он пришлет другую, серебряную, ее не разобьешь.

— Вы порезались? — Дрожащий, полный ужаса голосок. Глупышка никогда не видела настоящих ран.

— Сударыня, я готов отдать вам всю кровь, а не жалкие четыре капли.

— Не шутите так, если с вами что-то случится, я… Я не смогу жить!

— Со мной ничего не случи…

— Робер! Робер, вам плохо?

Золотистый ковер, черноволосая женщина с широко открытыми, подведенными глазами. Марианна Капуль-Гизайль… Он напился, и баронесса подарила ему красную розу. Вот эту! Он напился, потому что хочет забыть Дору. И забудет, хотя бы до утра.

— Сударыня, как это ни прискорбно, я все-таки пьян. — Иноходец поднял злополучный цветок, он ничуть не пострадал, а вот рукав отчего-то сделался черным, а раньше был красным. Робер это помнил совершенно точно. Красным, обшитым золотом, нелепым и вызывающим, ничего другого в праздник Повелитель Молний надеть не может.

— Робер, — баронесса силилась улыбнуться, но в глазах черными бабочками бился страх, — что с вами?!

— Кто здесь? Кто здесь, кроме нас? Там, за портьерами?

— Только Эвро… Мы одни, клянусь вам.

С комнатой все в порядке, она по-прежнему золотистая, а рукав — алый. За портьерой возится левретка, в руках у него роза, а не ландыши. Откуда взяться ландышам в Зимний Излом?

— Почему вы молчите? Что-то случилось? Что-то плохое?

— Говори мне «ты». Только «ты», договорились?

— Мне страшно.

— Не бойся. Я сумею защитить тебя.

— Но не нашу любовь. Они никогда не согласятся, никогда!

— Нам не нужно ничье согласие, мы будем вместе.

— Или умрем.

— Умрем? Нет, маленькая, мы будем жить вечно. Что с тобой?

— Холодно… Окно в спальне, я закрою.

— Боишься замерзнуть?

— Я боюсь потерять тебя. Ты поможешь мне закрыть окно? Его надо закрыть, надо…

— Я не войду в спальню своей невесты до свадьбы. Лучше я закрою дверь.

Двустворчатая дверь со смешными пляшущими человечками, ручка в виде цветочной гирлянды, голубые портьеры… Голубые? Золотые с алыми бабочками!

— Сударыня, что за этим занавесом? Дверь?

— Ложная… Успокойтесь, Коко в отъезде, и он не ревнив, а Эвро я заперла.

— Там двустворчатая дверь, и за ней кто-то есть.

— В моей спальне? Вы шутите! — Хозяйка звонко расхохоталась, вскочила и отдернула занавес. Закатным пламенем сверкнули бабочки-фульги, в окно ударил пахнущий сиренью ветер.

— Смотрите, герцог!

Одностворчатую дверцу украшают виноградные гроздья, костяную ручку-шар поддерживают белые кошачьи лапки с золотыми коготками.

— Первый маршал Талигойи удовлетворен?

— Дверью — да, — лучше казаться пошляком, чем сумасшедшим, — но не в двери счастье.

— Тогда вам следует съесть этот персик! Надеюсь, в моей спальне кто-то и впрямь будет. И этим «кем-то» станете вы.

Золотистый пушистый шарик в розовых ручках, лукавая улыбка, тихий смех.

— Сударыня, персик хорош, но вы — прекрасны!

— Я знаю…

Розовые губы пахнут земляникой, в фиалковых глазах тает весенняя ночь. Они впервые вместе. По настоящему вместе, одни, не считая весны и ландышей. Он нашел свою девочку в окошке и не выпустит даже на мгновенье. Родня переживет, и король переживет, и весь мир, а кому не нравится, могут убираться к Изначальным Тварям.

— Есть в этом доме что-то, без чего ты не можешь жить?

— Ты… Только ты… Я не могу без тебя!

— Тогда идем.

— Куда?

— Разбудим какого-нибудь клирика. Завтра я представлю ко двору свою супругу.

— Так сразу? Я никогда не смогу. Отец…

— Отец простит, ему ничего не останется. Ты пойдешь или понести тебя на руках?

— Пойду… Только… Ты не смейся, но я надену другое платье. Я быстро…

— Ты, и в этом лучше всех.

— Старое платье — дурная примета.

— Ты справишься или позвать Тирзу?

— Не надо Тирзу… Создатель!

Треск за спиной, живое, трепещущее тепло у плеча, сдавленный крик. Закатные твари, их все-таки выследили.

— За меня! Слышишь, за меня! Быстрей!

Распахнутые створки, сорванное голубое полотнище, опрокинутый столик, перевернутая шкатулка с бисером. В дверях — десяток человек с обнаженными шпагами. Лица под масками, но одежду и осанку не спрячешь. Это не висельники, это дворяне. Родичи или заговорщики? За ней или за ним?

— Доброй ночи, господа. Как вас много… Молчат и готовятся, молчат и прячут голоса, но второй слева знакомо сутулится, а тому, кто рядом, не хватает ладони роста. Даже с каблуками. Родичи оказались заговорщиками, а заговорщики — родичами.