Другой Людочкиной радостью была собачка Манишка. Маленькое, злобное существо, признававшее только свою хозяйку.

– Не бойтесь, не бойтесь, она не кусается! – кричала Людочка гостям, когда белая болонка начинала прыгать вокруг них и противно тявкать. – Она же такая маленькая!

В этот момент дамам не следовало расслабляться.

Манишка и в самом деле не кусалась, но даже люди, вхожие в дом Сальниковых, почти что члены семьи, ее боялись. Особенно женщины, которые при виде болонки старались спрятаться за своих мужей, а сидя на стуле, смешно поджимали ноги, становясь похожими на куриц на насесте. Людочка долго натаскивала Манишку и в конце концов своего добилась. Манишка вовсе не стремилась кого-нибудь укусить, она покушалась на женские колготки. Цапнув острыми когтями за чью-нибудь нейлоновую ногу, она делалась чрезвычайно довольной. Ее ждало лакомство. А гостья, сдерживая слезы, улыбалась хозяевам:

– Ничего, ничего! Ах, какая прелестная собачка!

В те времена хорошие колготки были страшным дефицитом, да и стоили недешево. А к Сальниковым все старались одеваться как на парад. Затяжки, а тем паче швы, выглядывающие из-под юбки, были немыслимы! А ты попробуй, достань новые колготки! «Уж лучше бы не звал… Да подавись ты своей икрой!» Бывалые дамы приходили в брюках, но Манишка, изловчившись, умела оставить заметные затяжки, а то и дорожки и на штанинах. Пару визитов – и модную вещь можно было выбрасывать! Не давались вредной собачонке только джинсы, в конце концов Михаил Федорович стал ворчать:

– Что это вы ко мне в дом буржуазную заразу таскаете?

К ним теперь все женщины приходили в джинсах.

А Людочке с Манишкой за шалости никогда не попадало.

– Ребенок любит животных, это надо поощрять! – говорила мама. – Тогда он вырастет добрым и чутким!

От «чуткости» ее дочери окружающих бросало в дрожь. «Какая вредная девчонка! И чего ей не хватает?» Людочке же и в голову не приходило, что вещи, которая она портит, стоят дорого, что кто-то из-за нее может лишиться работы, а то и здоровье потерять, нажить, к примеру, гастрит. Не говоря уже о домработницах, которые менялись в семье постоянно. Одни сбегали сами, других Людочка изживала. Она делала это ради шутки, иногда просто на «слабо».

Ведь все зависело от ее папы – большого начальника, и гости терпели. И домработницы терпели. И учителя терпели. Чтобы хорошо жить, надо не выдвинуться, надо прогнуться. А значит, хвалить начальника, его выдающийся ум, прозорливость, умение руководить коллективом (ах, Федор Михайлович, дай вам бог здоровья – куда ж мы без вас), хвалить всех его домочадцев и всё, чем он владеет. Вот все в городе и хвалили взахлеб машину Сальникова, его квартиру, дачу, жену, проказницу-дочку и его мерзкую белую болонку. И что бы Людочка ни делала, она слышала неизменное:

– Ах, какая прелестная девочка!

Сначала Людочка твердо знала, что все эти люди врут. Что Манишка – противная собака, злая и невоспитанная, а она, Людочка, никакая не прелестная девочка и не совершенство с кучей непризнанных пока талантов. Знала, что рисунки ее – бездарная мазня, игра на фортепиано полна ошибок, голос фальшив, а стихи, написанные в угоду маме, – посредственные. И сама она посредственность. Но посредственность умная, потому что не верит всем этим дядям и тетям. Эти дяди и тети считают, что они Людочку обольстили своими похвалами, раз ее родители довольны и сама девочка улыбается. А Людочка, улыбаясь, меняла тетям помаду в сумочках, так что, подкрашивая губы, они недоумевали, что ж за цвет получился, я такую не покупала, а дядям подавала крепкий чай в бутылках из-под коньяка. И все весело смеялись. Только отец, хохоча, спрашивал:

– Людочка, а где ж коньяк?

– Я вылила его в унитаз! – с гордостью говорила она.

– Вот проказница! – хлопал в ладоши папа.

А мужики, с усилием растягивая губы в улыбке, мысленно проклинали «прелестное дитя». «Теперь ведь на сухую придется, я бы своему уши оборвал!»

Но вслух это ни разу никто так и не произнес.

Людочке ничего не оставалось, как играть по их правилам, потому что это было приятно. Что бы она ни делала, все равно оставалась прелестной девочкой. А это гораздо приятнее, чем изо дня в день слушать нотации и рассказы о других детях, которые красивее, умнее и талантливее. В присутствии Людочки Сальниковой не смели хвалить других детей. Понятно, что самая лучшая – дочь Первого! И случилось так, что Людочка постепенно стала забывать о том, что дядям и тетям нельзя верить. «Да, я знаю…» – говорила она себе. Но что именно знает, со временем как-то забылось. Тем более папу перевели в Москву, и он вновь пошел на повышение.

И тут-то пришлось Людочке Сальниковой вспомнить перевешенные в школе плакаты. Жизнь тоже была не без чувства юмора. Только она играла не плакатами, а эпохами, то бишь историческими формациями, и не перевешивала их туда-сюда, а просто убирала со сцены. Так, деревянный щит с коммунизмом исчез вовсе, а социализм засунули далеко-далеко на задворки, в пыльный чулан. А на самый верх, как единственно правильное, то, к чему надо стремиться, повесили гигантский плакат «Капитализм». И все эти банки, биржи, бесчисленные фирмы и фирмочки, консалтинговые компании и агентства недвижимости возникли так быстро, словно только и ждали удобного момента.

Папа Сальников, недолго думая, положил партбилет на стол. Чутье у него было звериное, он быстро понял: чтобы оставаться Первым, надо первым приватизировать то, что раньше было общественным. Его жена по-прежнему хотела вкусно кушать, а дочка заканчивала школу. И бывший коммунист пошел в народ, чтобы быть выдвинутым во власть, но уже на выборной основе. Так сказать, демократично, без принуждения. И сделал стремительную карьеру, но уже в новом качестве, реформатора.

В Людочкиной жизни ощутимых перемен не произошло, если не считать того, что она просто выросла. И кроме привычки есть лимоны с солью взяла с собой во взрослую жизнь и другую милую привычку: устраивать людям розыгрыши. Умерла белая болонка Манишка, да и импортные нейлоновые колготы перестали быть дефицитом. И если бы Людочка Сальникова знала, до чего иногда доводят милые розыгрыши, она задумалась бы о жизни всерьез.

– Тимка, будильник!

– Угу.

– Вставай, Тимка!

– Угу. А сама?

– Ты с краю. Немедленно вставай! Ну, Тимка!

Муж зевнул и нацелился на Людочку загадочным карим глазом. Она сразу поняла, что полупрозрачные кружева ночной сорочки не закрывают почти ничего. Кремовые розочки, сплетенные в хитрый узор, аппетитно красуются на белой сливочной коже. Полные ножки и складочки на животе надежно спрятаны в кружевной пене, зато соблазнительная грудь в глубоком вырезе такая, что… Ах!

– Не смотри на меня так! Мы на работу опаздываем!

– Да черт с ней, с работой!

– Тимка… нет…

Он все-таки прыгнул, гибкий, сильный, смуглый. Цепко схватил Людочку за плечи, развернул лицом к себе. Его губы попробовали на вкус сладость сливочной кожи. Людочка заглянула в загадочные, почти черные глаза и почувствовала, что задыхается. Она успела только жарко прошептать: