буква «р», немного раскатисто, словно бы в них не одно, а два или даже целых три «р».

— Простите, — повторил он, — я спросил, вам, должно быть, мешает музыка?

Так и есть! Неясное «л», раскатистое «р» и улыбка та же, чуть застенчивая, словно он робеет, не зная, ответят ли на его улыбку.

Все эти годы он так часто представлялся мне и я мысленно говорила с ним и слушала его; он раз и навсегда врезался в мою память, в мою душу, и я была уверена, что он останется со мной до самого моего конца.

Я глянула на его руки, я тоже узнала их — широкие ладони, крепкие, не по-стариковски гибкие пальцы с коротко остриженными ногтями. Помнится, они гладили меня по голове, его руки, вынимали градусник из моей подмышки, давали мне лекарство — таблетки веселого розового цвета — и вытирали мне рот, когда я пила молоко, и протягивали мне конфету, и сажали меня на кровать так, чтобы мне было удобно.

Однажды его руки приподняли меня из кровати и понесли, и кто-то другой, я забыла — кто, сложил мою кровать, она была складная, специально приспособленная для таких детей, как я, и тоже понес ее. И потом он положил меня в кровать, погладил по голове, улыбнулся — впервые у него улыбались одни лишь губы, а глаза оставались строгими и печальными — и сказал торопливо:

«Не бойся, я сейчас приду».

Накрыл меня марлевым пологом, чтобы комары не кусали, и ушел и опять пришел и еще кого-то принес на руках.

Было это в лесу. В вышине гудело и грохотало, позднее нам сказали, это были фашистские самолеты; они хотели убить всех ребят, а он не дал, он вынес нас из дома, да, наверное, не он один, просто я не помню больше никого, и отнес в лес, и там в лесу было, должно быть, все-таки спокойней, чем в доме…

Его звали Алексей Кондратьевич, а мы его звали дядя Лека.

Я повернулась к нему и сказала:

— Ну, здравствуйте, дядя Лека!

Он вздрогнул, снял шляпу — как же у него поседели волосы, совсем белые стали! — провел ладонью по волосам, прикусил нижнюю губу.

— А вы… вы кто? — спросил он.

Пальцы его между тем нажали кнопку транзистора, и музыка умолкла.

Я назвала себя.

— Помните меня?

Я предвидела его ответ. Что ж, ничего удивительного, столько лет пробежало, и я, надо думать, изменилась.

— К тому же нас там было что-то около ста, — сказала я.

— Сто одиннадцать, — сказал он.

— А я все помню, — сказала я. — Помню, как вы несли меня в лес, чтобы укрыть там от налетов, и всех остальных ребят тоже вынесли в лес, только не помню, кто нес наши кровати.

— Истопник Сережа, на протезе, безногий, потом санитарка Настя и молодые врачи Вадим и Миша.

— Никого я не помню, — сказала я. — Только одну женщину хорошо запомнила, она была толстая и вокруг головы коса, и она в лесу давала нам молоко. Мы пили тогда прямо из бутылок.

— Это была диетсестра Капа.

— Как-то она рассердилась на меня, сказала: «Вот лышенько мне досталось!..»

Он улыбнулся:

— Вас было много, она одна, иной раз терпения не хватало.

— А почему же у вас всегда хватало терпения на всех нас?

— Разве? Да нет, должно быть, тоже случалось, срывался…

— Нет, — сказала я. — Чего не было, того не было, вы ни разу ни на кого не повысили голоса. Ни одного раза!

Он смотрел на меня, сдвинув брови.

— Как, вспомнили? — спросила я.

Он снова прикусил нижнюю губу, глаза его потемнели.

— Скажи, у тебя была сестренка? Да?

— Была, — ответила я. — Нина, помните? Она приезжала с мамой ко мне из Ленинграда.

— Однажды она привезла тебе «Мойдодыр» Чуковского.

— Верно. И я обычно прятала «Мойдодыр» под подушкой.

— И тогда, когда тебя принесли в лес, ты взяла с собой «Мойдодыр».

— Так вы же все помните! — воскликнула я. — Вы же ничего не позабыли!

— Какой был страшный налет тогда! — сказал он. — Над нашим домом висел флаг с красным крестом, и на крыше мы, врачи, вывели камнями: «Детский костнотуберкулезный санаторий», а фашистские летчики сбросили на эту самую крышу столько зажигалок!

— И вы их тушили? — спросила я.

— Нет, я был в лесу, их тушили другие врачи…

— А где тетя Капа? — спросила я.

— Живет под Челябинском; и Сережа жив, он в Москве, а Настя умерла. Миша позднее пошел на фронт, погиб в боях за Ростов, а Вадим жив. Хочешь его видеть?

— Хочу, хотя смутно помню его.

— Увидишь — вспомнишь, вот так, как я тебя вспомнил.

— Ну, не сразу…

— Что же ты хочешь? Как ни говори, годы.

— Зато я вас сразу узнала, несмотря ни на какие годы.

— Ты моложе, у тебя глаза острее.

— У вас на все готовый ответ, — засмеялась я.

— Мы встречаемся каждый год здесь, в Сокольниках, возле пруда, в День Победы, — сказал он. — Те, кто остался жив, кто в это время здесь, в Москве.

— Я тоже приду, — сказала я. — Можно?

Вместо ответа он поднял руку, провел ею по моей голове. Вдруг почудилось, не было всех этих лет, не было последующей жизни, мы снова вернулись назад, в те первые дни войны, и я, маленькая, беспомощная, но крепко-накрепко защищенная от злых людей, от комаров, от самого неба, ставшего внезапно страшным, прижимаюсь к его плечу, а он бережно держит меня на своих руках, и пахнет от него знакомым надежным запахом — йодом, землей, хвоей, ведь мы в сосновом лесу, может быть, поэтому сильнее всего запах хвои, и он глядит на меня глазами, которые изо всех сил стремятся быть веселыми, а это им не очень-то удается, и говорит своим характерным говором — с неясной буквой «л» и раскатистым просторным «р»:

«Не бойся, милая, все будет хорошо, все будет хорошо».

Чем отплатить мне за его бесценную доброту, за непоказное стремление сохранить мою жизнь, сберечь меня, успокоить и защитить? Какие отыскать слова, чтобы он понял: я никогда не забывала его, я буду постоянно, пока жива, любить его и стараться воздать ему добром за добро, за жизнь, которую он заново подарил мне…

Мимо пробежал давешний мальчик, снисходительно оглядел нас и опять убежал по каким-то своим, никому, кроме него, не ведомым делам. Мы проводили его взглядом. И дядя Лека сказал:

— Ты была тогда вроде бы такая же, не правда ли?

Я кивнула.

Он снова погладил меня по голове, улыбнулся. А я заплакала.

Помню,