Правда, в данном случае Братеев отлично знал, о чем пойдет речь. И также знал, что капитан не нуждается ни в каких объяснениях. Все и так ясно.

Братеев сглотнул.

— Да происходит что-то, — ответил он и замялся. — Что-то не так.

Голощекин резко обернулся:

— Что не так? Китайцы беспокоят? — Он пристально посмотрел на сержанта.

— Нет, с китайской стороны все тихо, — соврал Братеев.

— С китайской стороны… — усмехнулся Голощекин. — Вы, сержант, еще параграфами устава разговаривать начните. Мол, во вверенном мне подразделении… за время несения службы… Ну так что происходит?

— В команде нелады, товарищ капитан. «Деды» с тоски совсем озверели. А Васютин… сами знаете, стрелялся. Такое дело.

Голощекин сузил глаза:

— С тоски, говорите? Они что, сюда развлекаться приехали? Они несут службу на государственной границе! Охраняют рубежи нашей родины! С тоски… Вы хоть отдаете себе отчет в том, что произошло?

— Я думал…

— Он думал! Процесс, который происходит в вашей черепной коробке, сержант, называется иначе. Не знаю, как именно, но слово «думать» здесь неуместно. Дедовщину развели!

— Не без этого, товарищ капитан, — уныло согласился Братеев. — Только Васютин этот — он и впрямь боец никудышный.

— Плевать мне на Васютина! — рявкнул Голощекин. — Васютин там или кто другой — мне без разницы. А то, что он боец никудышный, так вы, сержант, может, слыхали поговорку: «Каков поп, таков и приход»? Нет, не слыхали?

— Слыхал, — вздохнул Братеев. — А что ж теперь делать?

— Что делать?! Сухари сушить! Солдата мог потерять! Ух, врезал бы я тебе! Ты мне веришь, воин? А может, ты дисциплинарным батальоном интересуешься? Так я легко удовлетворю твое любопытство, Братеев. Застегнуть пуговицу воротничка! Стоять смирно!

Вероятно, в какой-то момент Братееву действительно показалось, что они с капитаном беседуют по душам. И потому такого поворота событий сержант явно не ожидал. Он вытянулся по стойке «смирно» и часто-часто заморгал белесыми ресницами.

Голощекин усмехнулся.

Рядовой Васютин, сопляк и рохля, не выдержав бесконечных, причем далеко не безобидных подковырок «дедов», дошел до ручки. Стрелял он фигово и, естественно, промахнулся. На Васютина капитану действительно было наплевать — тут он не соврал. Но подобное ЧП, во-первых, бросало тень на безупречную репутацию Голощекина, во-вторых, могло повлечь за собой служебное расследование, что означало комиссии, проверки и прочую головную боль. А меньше всего капитан был заинтересован сейчас в том, чтобы в гарнизон нагрянули надутые чины и начали совать нос не в свое дело.

Но истинная причина его раздражения крылась не в поступке дурака Васютина. Голощекина раздражал Братеев. Похоже, он недооценивал сержанта. Глядя в его простецкое, крутолобое лицо, капитан пытался понять, знает стервец что-нибудь про фанзу, и если знает, то почему молчит. Наверняка что-то знает или хотя бы подозревает: дважды Братеев пытался завести на эту тему разговор, и дважды Голощекин уходил от ответа.

Капитан неожиданно улыбнулся — широко, добродушно.

— Вольно! — сказал он и по-приятельски хлопнул Братеева по плечу: — Ничего, казак, держись! Атаманом будешь. С ребятами я сам поговорю. Проведу, так сказать, воспитательную акцию. Но чтобы впредь о подобных делах я узнавал первым! Понял меня, сержант? Что бы ни случилось, понял?

Братеев кивнул. Сейчас было самое время рассказать капитану про фанзу, про нафаршированную белым порошком рыбу… Но Голощекин уже развернулся, бросив на ходу:

— Свободны, сержант. Возвращайтесь в часть.

— Есть, возвращаться в часть! — козырнул Братеев.

Голощекин проводил его взглядом. Сержант шел осторожно, ступая почти неслышно — ни одна ветка ни хрустнула под его сапогами. Молодец сержант! В тайге только так и можно ходить не выдавая своего присутствия, даря вероятному противнику, будь то зверь или человек, иллюзорную возможность почувствовать себя в безопасности.

Голощекин шел к фанзе. Точнее, собирался идти. Теперь — нет, теперь — нельзя. Хотя он должен был проверить, на месте ли товар, чтобы потом, желательно сегодня же к вечеру, дать отмашку своему человеку в Сторожевом. Но капитан не хотел рисковать. Он только сейчас понял, что именно насторожило его в разговоре с Братеевым, насторожило с самого начала. Не сам разговор, нет. Рука. Сержант козырнул, и Голощекин заметил, что ребро его ладони ободрано и вымазано какой-то рыжей дрянью — не то кирпичной пылью, не то ржавчиной.

Нет, Голощекин не будет рисковать. Особенно теперь, когда осталось совсем немного. Как там было в анекдоте про избушку лесника? Степочкин рассказывал, все ржали… Нашли в лесу партизанский дневник, а там написано: «Понедельник. Сегодня мы заняли избушку лесника. Пришли немцы и выгнали нас. Был бой. Вторник. Мы выгнали немцев из избушки лесника. Среда. Пришли немцы и выгнали нас. Четверг. Мы заняли избушку лесника. Пришли немцы. Был бой. Пятница. Пришел лесник и всех выгнал». Вот он, Голощекин, как тот лесник. И последнее слово должно остаться за ним.

Рядовой Суютдинов играл с волчонком. Дымчато-серый, пушистый, похожий, скорее, на лайку, чем на детеныша злобного и опасного зверя, волчонок и вел себя как собака: поскули вал, вертел хвостом, преданно заглядывая в глаза человеку. Такой же человек недавно убил его мать, но волчонок не знал об этом. Как не знал и того, что люди не способны научить его премудростям сложной, но вольной жизни.

Рыжеев читал письмо. Содержания письма можно было и не знать — каждая прочитанная солдатом строчка отражалась у него на лице: то брови удивленно ползли вверх, то губы растягивались в улыбке, то Рыжеев вдруг мрачнел, но тут же вновь, вскинув брови, улыбался.

Жигулин чистил автомат. Он, как и Рыжеев, получил письмо, но, в отличие от сослуживца, порадоваться не мог. Мать писала, что отец совсем плох, почти не встает, боли страшные… Ждет не дождется, когда сын домой приедет, повидать хочет напоследок.

Степочкин, растянувшись на траве и прикрыв глаза, напевал себе что-то под нос. Он очень надеялся задремать. Во-первых, Степочкин просто любил поспать, а во-вторых, время, затраченное на сон, пусть незаметно и не очень существенно, но все же приближало заветный дембель. Однако дремота, как назло, не приходила, свободное время пропадало зря, и Степочкин, открыв глаза, лениво наблюдал за волчонком.

— Эй, Суютдинов, — позвал Степочкин. — Ты чего к животному привязался?

— Ты спать собрался, Степочкин? — ответил вопросом на вопрос Суютдинов. — Вот и спи. — Он потрепал волчонка за длинные уши, звереныш извернулся и щелкнул зубами, приглашая к игре. — Если в нем не воспитывать злость, из него вырастет хомяк, а не волк. А ведь ему потом придется самому себе в тайге пропитание добывать.

— А чего ему в тайге делать? — спросил Рыжеев, оторвавшись от чтения письма. — Ты, Суютдинов, его с собой в Ташкент забери. Вместо овчарки. Вон вы как сроднились. А чего? Приедете такие все из себя красивые — бравый пограничник Суютдинов и его верный пес. Будешь своей девчонке рассказывать, сколько вы с ним нарушителей задержали. Есть у тебя девчонка?