порыв ветра, может, кто-то тренировался с якорями экипировки, проверяя баллоны, а может… Не желая испытывать Судьбу на благосклонность, Катрина резко поворачивается, машинально двигая регулёры на рукоятках УПМ. Реагировать в Разведке надо быстро, практически молниеносно, если хочешь жить подольше и вернуться за Стены. Смена угрюмого тёмного леса на засвеченный огнём лагеря пейзаж вынуждает её прищуриться и проморгаться. В этот же момент на её голову и плечи молнией ложится сначала тень, а затем — ткань.

— Тц, где твой плащ? — раздаётся рядом несколько устало и недовольно. Кáта слепо поправляет капюшон обретённой экипировки и, встретившись с ним взглядом, может только виновато улыбнуться. Леви бесцеремонно пальцами подцепляет её подбородок, другой ладонью касается щёк, носа и лба. Чувствуя ледяную кожу, снова раздосадовано цокает. — Заболеть мечтаешь?

— Не ворчи. Плащ у складовщика. Дождь только два часа назад начался, откуда было знать… — Кáта запинается, когда ветер снова налетает и её кожу прошибает скопом мурашек. Тело сдавливает судорога, она саккадированно вдыхает, будучи не в силах скрыть этой слабости, и хмурится. Леви лишь кисло щурится, разглядывая её какое-то мгновение. Дождь всё продолжает крапать через листву, на его серой рубахе уже вырисовывается мокрый узор. Но, наконец, капитан отступает, снова берётся за рукоятки. Катрина чувствует горечь на языке, сродни иррациональной детской обиде — лишь появился, а уже уходит… Хоть бы обнял, зараза тёплая…

— Спуститься за ним ты не думала?..

Кáта претензионно задирает подбородок, пытаясь отстоять хоть крохи самоуважения:

— Спуститься за ним, Леви, нельзя по уставу — покидаешь пост дежурства, получаешь наряд вне очереди в лучшем случае…

— Тебе бы подобающий наряд как раз бы и не повредил, — иронично замечает капитан. — Вне очереди особенно…

— Очень смешно. Но больно надо. Эрвин на меня и так зол за вчерашнее, — Бишоп зябко кутается в зелёную ткань, ощущая некое подобие тепла под плащом. — Что ещё похлеще вкатит, чем дежурство не по рангу… Или Шадису нашепчет, что командор придумает что похуже…

— Он называет это “дисциплинарным взысканием”. Хотя согласись, самовольно уходить в арьергард, когда командир, сказал отступать…

— Мой и третий отряды не успели бы отступить, ты и сам это видел. И он тоже, — выдыхает она, всё ещё отстаивая свою точку зрения, как и вчера в палатке Эрвина. Леви кивает без энтузиазма.

— Всё же, идея так себе, — вяло ухмыляется Аккерман, рассматривая, как Катрина, уже его не слушая, прячет нос в платок и вздрагивает, чихая. Сердце Леви сжимается от купажа из противоречивых чувств. Хоть такая Кáта и милая, всё же видеть её замёрзшей до боли неприятно. — Будь здорова, горе луковое… — произносит уже мягче, ловя взгляд зелёных глаз. — И никуда не уходи. Сейчас вернусь.

Он быстро цепляет якори УМП, спускаясь с высокой сосны к лагерю, пропуская мимо её вымученную острую улыбку и едва слышные слова:

— Будто тут есть выбор…

Кáта распарено чихает снова, прислоняется к дереву и упрямо глядит в чащу леса, стараясь отвлечься от мыслей о Леви, его обещании и нотках спонтанности, что он привнёс в её дежурство. Она напряжённо вслушивается в шёпот дождя, скрип сосен, шелест листвы. Кожей пытается определить дрожание земли, но ощущает лишь звенящую от капель тишину. Катрина улыбается. Её уже трясёт меньше — всё же от плаща правда есть прок, недаром входит в форменный комплект.

Проходит минута, затем — пять и десять. И Кáта, наконец, облегчённо выдыхает. От чего-то поначалу казалось, что с уходом Леви нечто обязательно должно произойти, как пить дать. Ночные сомнамбулы-титаны, ураган, внезапное нападение белок и бурундуков — что угодно. Может даже новый приступ отчитывания от Эрвина о вреде “неповиновения капитанов командиру в рамках иерархии Разведкорпуса”, кто знает. Порой Смит входил в раж — его хлебом не корми дай речи произносить — словесный умелец, может и змеем искусителем быть и великим воодушевляющим полководцем. Должно быть, не пройдёт и пары лет, как сменит Шадиса — старый командор уже совсем не справлялся с переменчивыми проблемами, что сыпались на Разведкорпус со всех сторон: экспедиции приносили не так много толка, а вот количество похоронок росло с каждым выходом за Стены.

Ветер волнует листву. Зелень податливо шуршит. Она вслушивается, окунаясь в звуки, как в озеро — дежурство было именно искусством замечать, слышать, делать выводы. И вслушиваться Бишоп умела, может не также прекрасно, как Мик — вынюхивать, но всё же неплохо. Даже годы под чином капитана, когда честь нести дозор автоматически перекладывается на подчинённых, не испортили навык. Прошлой зимой, когда в Разведке проходили соревнования, Ханджи даже в шутку объявила состязание “метать ножи на слух”.

Кáта примечает по звуку, как через пару веток Рене — парень из отряда авангарда построения — лихо достаёт лезвия из ножен и начинает размахивать, выделывая пасы руками. Коллегам по несчастью он поясняет, что это тренировка. Бишоп кисло усмехается, считая это лёгкой формой профанации для согревания. Лес перекатывается волнами шёпота. Вдалеке раздаётся уханье совы, над частоколом елей взмывает тучка спуганных птиц. Морось покрывает капюшон. Тишь да гладь… но вне Стен покой всегда обманчив — Катрина напрягается, слыша короткий, едва уловимый свист. И следом в её дерево вдруг вгрызается якорь УПМ. Кáта оглядывается прежде, чем гость залазит на ветку.

— Твой отряд закончил с ящиками и отдыхает. Так что и ты садись, титана точно не проглядишь. Нас теперь четыре глаза, — хозяйственно заявляет Леви, пихая ей свернутое полотенце. Сам он уже в плаще — стоит лишь гадать, стащил ли у кого или заглянул к складовщику. Из-под зелёной материи выуживается ещё одно полотенце, на которое Аккерман садится сам, затем — связка металлических чашек и термос. Кáта недоверчиво косится вниз, будто ожидая увидеть с такой высоты не одобряющий домик из бровей на лице Эрвина Смита, что по закону подлости должен именно в этот момент выйти из своей палатки. — Ради Стен, сядь уже наконец — ты дрожишь, как осиновый лист. Подтяни ноги и укутайся в плащ по-человечески…

— Я… Ты же знаешь, что необязательно… — начинает было она, но встретившись с Леви взглядом, умолкает. “Ты же знаешь, что необязательно столько делать для меня”, “ты же можешь идти и сидеть в тепле”. Кáта прикусывает язык, все слова разом теряют смысл. Голубо-серые омуты Аккермана красноречиво безмолвно свидетельствуют о том, что он знает, но чхать хотел. Поступает, как хочет, как правильным считает, в конце концов. В этом и кроется характер Леви — если быть с ним рядом, такое стоит лишь принять.

Катрина садится, берёт в руки предложенную чашку свежезаваренного чая,