Но Ласунская справилась с собой очень быстро.

— Слышала я, — немножко робея под пристальным взглядом этого разодетого в шелка и бархат мальчишки со смешным курносым носом, делающим его лицо слишком открытым и простоватым для императорского внука, и внутренне храбрясь, продолжила Ласунская, — что скоро, очень даже скоро вы будете набирать штат при вашем дворе...

Вот оно что, отметил про себя Константин. Уже теперь везде жужжат о его скорой свадьбе, о том, что и он заживёт своим домом, и потому просители полезут наперёд. Да только он знал, что ни одного человека для своего собственного дома не сможет он пригласить — на всё будет повеление бабушки, а уже потом и батюшки.

— Сын у меня достойный, добрый, храбрый и скромный мальчик. Я бы так хотела, чтобы он попал ко двору, но не к большому, потому что ему там места нет, я уж просила, а к вам именно. Вы так же добры и так же молоды, и кто знает, возможно, он вам пригодится во всём...

— Оставьте ваше прошение, — не выдержал паузы Константин и поднялся во весь свой невысокий рост с неудобного стула. — Я дам вам знать...

Странная это вещь — людская молва. Ещё только пригласила себе в гости Екатерина, его царственная бабушка, принцесс Кобургских, ещё они только выехали, торопясь к великой государыне, своей соотечественнице и немножко родственнице в каком-то десятом колене, а уж и в Москве знают, что принц, великий князь Константин, намерен жениться, хоть и всего-то ему шестнадцать, обзавестись своим домом и своим, пусть крохотным, двором, а значит, открывается несколько вакансий, значит, могут быть тёпленькие местечки, где золотом осыпают лишь за то, что подашь на золотой тарелочке золотую шпильку для прикалывания салфетки за обедом или невесомый кружевной носовой платочек. И потому аж из старой столицы прискакала в Санкт-Петербург исплаканная вдова госпожа Ласунская, сумела втереться в доверие и милость к старому его слуге греку Куруте и добилась, что Константин принял её прошение...

От этих мыслей ноги Константина замедлили свой бег по мраморным ступеням Зимнего дворца, застланным пушистыми персидскими коврами, а бесчисленные зеркала сразу отразили всю его поважневшую и выпрямившуюся фигуру, ещё угловатую и голенастую. Увидев себя в зеркале, Константин с важным видом поклонился своему отражению, степенно отведя руку назад и чуть отставив в сторону ногу, милостиво кивнул головой со взбитым хохолком над высоким и широким белым лбом. Но не выдержал минуты, показал своему высокомерному двойнику язык и расхохотался прямо ему в лицо. И куда только девалась его важная осанка, когда полные, резко и красиво очерченные губы открыли целый ряд блестящих, жемчужно-белых зубов, а нос слегка сморщился и вовсе потонул между круглыми румяными щеками!

Послав своему отражению воздушный поцелуй и ещё раз высунув язык, Константин помчался в угловой кабинет, где бабушка принимала своих секретарей за причудливо вырезанными столиками, называемыми бобками за похожесть на это растение, где она беседовала с генералом Зубовым о вещах сложных, едва понятных Константину, прыгавшему через две и три широкие ступени.

Впрочем, у самых дверей кабинета мальчишка опять превратился в важного, полного собственного достоинства молодого вельможу и слегка указал глазами на дверь, молча спрашивая гайдуков, стоявших на часах, там ли бабка и можно ли ему войти. Один из гайдуков также молча едва заметно приспустил веки, и Константин понял, что Екатерина у себя, но сердится и вообще милостива. Уже давно научился Константин различать по косому взгляду, движению бровей и век, лёгкому жесту состояние царственной бабушки, перед которой трепетали все, даже они, любимые внуки, общую атмосферу двора. Всей кожей чувствовал он собирающуюся грозу, гневные упрёки и выговоры и в такие минуты старался не попадаться на глаза не только бабушке, но и любимцу её, наглому и надменному Платону Александровичу Зубову, с которым приходилось говорить заискивающе, просительно, добиваться его дружбы, хотя сам любимец был едва на пять лет старше второго внука императрицы. Что делать, если всевластная бабкина рука была донельзя благосклонна к этому субтильному, изнеженному и задаренному баловню судьбы.

Шагая по длинным анфиладам залов, изредка оглядывая себя в зеркалах, украшающих простенки, и бездумно скользя глазами по громадным картинам и роскошным гобеленам, потолочным медальонам живописи среди позолоченной лепнины, Константин складывал в уме слова, с которыми можно было бы обратиться к бабушке: «Государыня, позвольте слово молвить...» Нет, не так, он скажет ей прямо: «Нежная моя бабушка, великая императрица, окажите милость сироте вдовице...»

Какая гадость! Ну почему нельзя просто поцеловать бабку в щёку и шепнуть ей на ушко: «Сыну госпожи Ласунской нужно место...»

Чёрт, никогда у него ничего не выходит с просьбами! Не умеет он подольститься к бабушке так, как умеет Александр, всегда спокойный и холодный. Он, Константин, часто завидует плавной речи брата, его рассудительности и благоразумию. Давно ли оба они, сорванцы, рвали по ночам цветы в запретных оранжереях Царского Села, осыпали ими дворовых девок и с наслаждением слушали их визгливый хохот, грубые словечки, нелепые отмахивания и увёртки! Но теперь, когда Александр, и всего-то на два года старше Константина, стал главой семьи, оба брата словно отдалились друг от друга. Нет уже прежних выходок, смешливых излияний, тайных сборищ у старой осины, в клочья изорванных кружевных манжет и шёлковых чулок, нет секретов и тайн между ними, будто каменной стеной встала между братьями, неразлучными с самого детства, гибкая и тоненькая, как болотная камышинка, Елизавета, и взгляд её, искоса бросаемый на молоденького мужа, словно отнимает у Александра и стремительность, и желание броситься в очередное приключение, и полные значения тайные перешёптывания с ним, Константином. Неужели и он, Константин, будет таким, как Александр, когда и его поставят перед аналоем и поднимут над его головой золотой венец, означающий конец весёлой беспечной жизни? Но бабушка сказала, что пора жениться, и уже одиннадцать принцесс приезжали к ней и к нему, Константину. И каждый раз он находил какой-нибудь изъян в невесте — то крива, то коса, то слишком тонка, то слишком толста. Но больше тянуть нельзя, бабушка сурово предупредила Константина, что на этот раз не посчитается с его капризами, и он заранее тихо ненавидел предстоящую жену, отнимавшую у него радости и утехи юношества...

Впрочем, если одна из трёх приезжающих принцесс Кобургских будет похожа на подругу его ночей, весёлую разбитную вдовушку, научившую его всем тонкостям постельной жизни, то он не прочь и жениться. Ему вспоминались упругие большие груди, на которых его голове лежалось мягче, чем на самой мягкой пуховой подушке, колыхающийся широкий зад, шлёпнуть который доставляло удовольствие, а уж облегчить свою вздыбленную плоть и вовсё было огромным наслаждением. Эту чувственную сторону жизни он познал давно, едва ли не с тринадцати лет, когда его застали с безобразной дворовой девкой, ласкавшей мальчика. Уже много позже он понял, что это бабушка позаботилась обо всём — у отца в Гатчине он бывал редко, и отец, Павел, никогда не говорил ему ни о чём подобном.

Екатерина же приказала своим верным слугам найти чистенькую, здоровую и не болтливую вдовушку, умелую и обходительную, чтобы и второй её внук получил возможность узнать все тайные пружины этой стороны жизни. Вдовушка даже сына зачала от неумелого мальчишки-принца, но, слава богу, Константин никогда не видел его, хоть и слышал от вдовушки, что назвала его Семёном, а сама кликала Великим. О нём тоже позаботились...