госпитали! Тут ни одну, при случае, не оставлял не осчастлививши, а там и подавно!

— Тьфу, ругаться в попа грех!

— Тьфу и есть!

— А ты чего? — в упор подступил Черноталов к Евгению. — Другому жизнь топтать?! А ну, с глаз долой, паршивец ты этакий!

— Дядя Егор!

— Долой, пока не вырвал вон кол да не отходил как следует!.. Сопляк!

Разогнал тогда их старый председатель, но через два дня Феня сказала:

— Дядя Егор, они опять встречаются. Вчера Женька к ней заходил. Я ему: «Егору Ивановичу скажу», а он: «Идешь, так иди своей дорогой».

Черноталов понимал, что никто не осудит его, если он не вмешается в это дело. Но понимал также и то, что по деревне идут разговоры.

Вызвал к себе Евдокимова, закричал на него, затопал ногами:

— …Так ты — в свой нос?! Я тебе што говорил? Человек на фронте, а ты?! Вот так: или даешь мне слово, што бросишь ее, или я тебя отправлю на год на лесозаготовку!.. Я тебе дурные мысли выбью, сосунок!

Но, увидев, как неожиданно побледнел Евгений, как с готовностью дал слово не подходить более к Тепловой, в сознании неожиданно родилось: «Што-то тут не так получается!.. А если это у них до гробовой! Тогда как?!»

Никогда не предполагал даже, что так тяжело порою человек может переживать за поступки других. Сидел за столом, в раздумье передвигал с места на место костяшки на счетах.

Пришел в себя тогда, когда Феня, кашлянув, сидя за шкафом, напомнила о своем присутствии. Старик, спохватившись, повернулся к ней.

— Ты разве не ушла?

— Нет, Егор Иванович.

«Вот мельтешится рядом все время, слушает всякое!» — с досадой подумал о ней Черноталов, но, глядя на ее лицо, с конопатым вздернутым носиком, отходил душой, теплел сердцем. Да еще ее сочувствующий вопрос: «Тяжело, Егор Иванович?»

— Тяжело, дочка, — вздохнув, отвечал он. И, посидев немного, побарабанив пальцами по столу, говорил:

— М-да! Ну што же, пичуга, теперь на фермы пойдем?

— Пойдем, — с готовностью отвечала Феня и, семеня, поспешала за Черноталовым…

Евгения Черноталов решил отправить на курсы трактористов.

В деревне сорок домов, ничего не скроешь. А Лидия Теплова и не хотела скрывать. Огненно краснела голубоглазая, встречаясь с Евгением на улице, останавливалась.

— Здравствуй, Еня! Сегодня приходи, слышишь? Чего вчера не был?

Опускал голову Евгений, носком валенка водил по снегу.

— Извини, Лидок, но это… Может, правы люди — не надо нам с тобой встречаться… Нельзя же… Лучше я уеду отсюда!

Тянулась к нему, шептала:

— Уезжай! Ради бога, уезжай! — хватала за руку, жгучими глазами смотрела ему в глаза.

Потом долгие ночные часы металась в постели.

В темной, напоенной страшной тишиной избе до полночи не сомкнула глаз, думала о жизни. Было горько, обидно. Не выдержала одиночества, быстро оделась, убежала к матери в другой конец деревни.

Неожиданно родилась злость. Но странное дело: она не знала, на кого же ей стоит излить эту желчь — на Еньку или Черноталова? Или на Петра? На мужа Петра? Или… Или на войну?!

Сама просила Евгения уехать. А когда тот уехал, на нее вдруг напала невыносимая тоска. Не знала, куда деть себя, чем заняться особенно в длинный зимний вечер… Теперь-то она знала, на кого можно «спустить собаку» — отвести настрадавшуюся душу!

При встрече со стариком Черноталовым смерила его уничтожающим взглядом, криво улыбнулась:

— Все печетесь, Егор Иванович, будто свекор!

— Пошла ты от меня, бесстыжая, ругаться в попа грех!

— Грех, грех!.. Глупые вы люди — старики!.. А теперь послушай вот что: ты кто такой, что в чужую жизнь впутываешься?! Кто тебе, а не Еньке дал такое право, чтобы ты мог чье-то счастье ломать?! А?!.

Но когда наконец усмирила свое взыгравшее чувство Теплова, пришла к седоволосому председателю, расплакалась.

— Куда деться мне, куда?! Ты ж мою жизнь знаешь! Петька меня не любил!.. А тут еще, будь она проклята, война эта!.. Запуталась я!.. Где она, моя просека, в жизни? Где?!. Подскажи! Вот ты все наставляешь, советуешь! А что ты сделал, как мужик, чтоб не было ее, войны этой, всего того, что ползет от нее, как гаденыши от гадюки, а? Что?!

— Што я могу? Я — простой мужик, колхозный. И меня не спросят, ежели…

— То-то и оно, что не спросят! С бабами только воевать!

— Переставай давай. Вон идет кто-то.

Уходила Лидия понурая. Не было больше огня в ее глазах, так красившего ее лицо: предчувствие тяжелого налегло на душу, придавило. Вдовья жизнь! Суровое осуждение!

И вдруг ей пришло письмо от Петра. Потом еще и еще! В них он просил прощенья у жены за то, что жил с ней до войны не так, как бы стал жить сейчас, будь у него теперешний ум. Находил самые теплые слова, не скрывал, что пережил, передумал немало… По несколько раз на страницах письма называл ее любимой.

Лидия растерялась, окончательно не понимая, что же ей теперь делать.

4

Веселый был Черноталов, общительный. Любили женщины поговорить с ним напрямик, ворохнуть то, что мучило в военную жизнь каждую. Так было. Веяли семенной хлеб в колхозных амбарах, готовились к весне. Сидел, доглядывая, старичок Горохов с ружьем в руках, кричал: «А ну-ка положь! Положь, пока не попало как следует!» «У хлеба и без хлеба», — вздыхали женщины, но ухитрялись сыпануть зерно в валенки, в карманы мужских шаровар, что носили под юбками. И совесть мучила, и боялись наказания, но голодовали детишки!

Приходил Черноталов, как всегда, в сопровождении Фени.

Женщины, завидя их, смеялись, перешептывались: «Вон опять старый и малый идут!» Когда те подходили, наиболее смелая, вздохнув, нарочито громко просила:

— Фенюшка, голубушка, расскажи, как вы с Черноталовым племенного барана у татарина покупали? Хороший баран, породистый! Только один недостаток — двойню родил! — И сама заразительно хохотала.

Феня краснела, отворачивалась. Черноталов же, запрокидывая голову и придерживая шапку шубной рукавицей, хохотал тоже.

— Шут его знает, — говорил он, играя смеющимся правым глазом, левый в такое время закрывался совсем, — темно было, вот и попали впросак! А когда оказия случилась, ягнята эти появились, тут-то уж я на том пастухе выспался! Ты это кого же мне подсунул, разнесчастный дух? — спрашиваю его, а он: «Моя мал-мал пьяная была!.. Барашек молодой, рога маленькие!.. Брал бы твоя старый, тогда б не обознался!» Я ему: да ты, ругаться в попа грех, под монастырь меня подвел, перед всей деревней, как председателя, опозорил!.. А он: «Бывает, бывает… ага». Ну што ты с ним будешь делать?!.

Звонко смеялись женщины, приостанавливая работу, по-гусиному гоготал, трясясь всем телом, сидящий на пудовке старик