но Павел Петрович не знал этого – в доме круглыми сутками было темно. Он гадал, как будет жить в конце месяца, не имея полной уверенности в том, умрет ли завтра. Из радиоприемника доносились неразборчивые слова диктора: «Наши войска… несколько километров… заняли… деревню…». Каждый раз Савин надеялся, что Левитан объявит о том, что Красная армия на подступах к Ленинграду, но ничего подобного не происходило. Авиаудары раздавались на улицах с непрекращающимся рокотом, но подвал-бомбоубежище уже давно пустовал. Лишь изредка мурашки пробегали по телу несчастного старика, от мысли, что очередной снаряд лишил жизни человека.

Но размышления его прервал дверной скрип. В комнату вошел замерзший Лев Дубай. Не раздеваясь, он прошел к печке-буржуйке и начал греть руки, а после, слегка придя в себя, подошел к старику и тронул его за плечо. Савин обернулся и обронил незаметную улыбку, которую музыкант тут же заставил исчезнуть, тихо прошептав:

– Не привезли.

Он виновато посмотрел на старика, а затем – на его жену. Она лежала неподвижно. Холодная, как камень.

Разговор

– Я знаю, все это очень глупо… – Лев пытался подобрать нужные слова, но те слишком быстро бросились врассыпную, не давая до себя дотронуться. Он просто замолчал, не договорив до конца, хотя это и не понадобилось.

– Скажи, что само глупое из того, что ты сделал? – Неожиданно спросил Савин.

– Вообще?

– Вообще.

– Ну, когда я был в детском доме, то часто представлял на стене окно, а за ним огромное темно-синее небо, с мерцающими звездами. Не знаю, почему-то звезды очень часто приходили мне на помощь. А однажды я играл на скрипке прямо во время бомбежки, чтобы избежать страха. Все остальные спасались в подвалах, а я просто стоял и пытался заглушить гром снарядов. И тогда я тоже видел эти звезды в несуществующем окне. Оно разрасталось, и касалось самой вершины мира. Это достаточно глупо?

– И ни один осколок не тронул тебя?

– Не надо. – Дубай понял, к чему клонит его собеседник. За ту недолгую жизнь, что он играл, его столько раз обожествляли и смешивали с грязью, столько раз восхваляли и оскверняли, что он уже научился по одному блеску в глазах отличать дальнейшую суть разговора. И сейчас она ему крайне не нравилась. – Я слышал, что они говорили обо мне. Ангел. Посланец с неба. Простой псих. Но я ведь не Бог. И не сумасшедший. Я всего лишь животное, только в человеческом облике.

В печи догорали остатки стула, на котором не так давно сидела жена Павла Петровича. Уже который раз они молчали, пристально глядя друг на друга. Дубай читал по глазам, а Савин заглядывал в самое сердце.

– Это ведь называется «Хвост виляет собакой», правда?

Павел Петрович выдержал серьезную паузу и спросил:

– А ты можешь сыграть сейчас?

– Боюсь, что нет.

– Тогда пойдем искать блох, твой хвост слишком сильно тобой виляет. – И рассмеялся, как не смеялся уже очень давно.

Больная. Продолжение

– Она тебя зовет. – Тихо произнес Павел Петрович и указал на прикрытую дверь. – Хочет поговорить. – Лицо его заметно просияло, и все его состояние говорило о том, что Любовь Савина идет на поправку.

– Мне зайти? – Лев оторвался от изучения старого издания «О собаках и людях» и робко подошел к порогу. Старик аккуратно распахнул перед ним дверь, почти без скрипа, и сделал пригласительный жест.

Музыкант вошел.

Кровать была неаккуратной, мятой, а свисающая на пол простыня местами уже порвалась. Однако, Любовь Марковна, лежащая на всем этом кошмаре, несмотря на всю свою бледность и слабость, выглядела гораздо лучше.

– Как Вы себя чувствуете? – Лев приподнял уголки губ.

– Как себя чувствует Паша? – Прервала его старушка.

– Вполне неплохо, Вы можете за него не переживать.

– По ночам мне бывает жутко. – Она пригласила мужчину сесть на край кровати и, взяв его за руку, начала рассказывать, тревожно и тихо: – Однажды, когда я зашла к нему в комнату, смотрю: лежит на спине, рот приоткрыт… и не дышит. Сегодня опять останавливалось дыхание. Он же ночью здесь, рядом. Меня аж в дрожь бросило. Потом потихоньку начало восстанавливаться. Я слышала, это какая-то болезнь, когда такое происходит. Знаешь, мне страшно засыпать с ним вместе. Каждый раз хочется разбудить его, и сама боюсь: отзовется, не отзовется.

– Я думал, только Вы больны…

– Все мы здесь больны непойми чем. И не всякую болезнь можно распознать.

– А чем же болен я?

– Честностью. Самое страшное из всех заболеваний. – Любовь Марковна постаралась приподняться, но Дубай не дал ей этого сделать. Он прикрыл больную ветхим одеялом и подоткнул его концы.

– Вам что-нибудь принести?

– Снега.

– Вы… Вы хотите снега? Точно?

Савина спокойно кивнула головой, глаза ее улыбались. Они мерцали детской задорностью, где-то в душе она была юна и искала радости в мелочах. На секунду Льву показалось, что перед ним лежит маленькая девочка, не поглощенная тяготами жизни, добрая и наивная, и он не смог отказать ей в просьбе.

Надев на одну руку варежку, он поспешно выпрыгнул во двор и зачерпнул немного снега. Двигаться надо было предельно быстро – пока не растаял.

Музыкант протянул старушке руку, держащую белый холодный комок. Любовь Савина поднесла дрожащую руку к предмету вожделения, полусогнутыми пальцами коснулась его мерзлого тела и тут же отдернула запястье.

– Холодный. – Улыбнулся Лев.

– Очень холодный. – Еще шире улыбнулась Савина.

Она сложила ладони таким образом, чтобы мужчина смог передать ей комок и еще долго держала его в покрытых морщинами руках, пока тот не превратился в маленькую лужицу. Она вспоминала о зиме, вспоминала, как долго не выходила на улицу и как прекрасно было раньше видеть заснеженные белесые дороги. Вспоминала долго, пока не заснула спокойным, здоровым сном.

Обитель грусти

Наверху было тихо. Никогда не скрипели ступеньки, не раздавались хлопки закрывающихся дверей. Ледяное царство, застывший во времени этаж. Обитель грусти. Конечно, Льву доподлинно было известно, что является причиной извечного молчания на верху старенького дома. Соседка не была немой, у нее не отказали конечности, и, казалось, ничто не мешало ей спускаться вниз, садиться за стол каждый вечер и улыбаться, отвечая на вопросы стариков. Но ее поглотила ужасная скорбь. Пребывая в состоянии тоски, молодая женщина превращалась в иссохшую старуху: за несколько месяцев волосы ее побелели, паутина морщин растянулась по хорошенькому личику, сделав его безобразным, похожим на лицо древней старухи-ведьмы со впалыми глазами, смотрящими, но видящими только тьму. Она дышала, и губы ее содрогались, прилипшие к беззубым деснам, лицо кривилось, а все силы были приложены для того, чтобы не