условии, что вы с мамой позволите мне уйти с ним. — Руки отца сжались в кулаки, и я поспешно добавил: — Отец, он сначала не хотел меня брать. Отговорить пытался. Так и сказал: «Было бы несправедливо просто взять и украсть у него сына».

Руки отца расслабились. Он долго смотрел на меня, потом неожиданно прикрыл глаза ладонью и отвернулся.

— Как можно украсть то, что уже потеряно? Может, пойдешь, спросишь его? — Кажется, он хотел быть грубым, но у него не получалось. А я чувствовал себя ужасно.

— Прошу тебя, отпусти меня по-доброму, — тихо сказал я.

— Ты не мог бы мне сказать, нет ли чего такого, что мы можем дать тебе, чтобы ты остался? — странно было слышать от отца такой тон, с одной стороны, спокойный, с другой — безнадежный.

— Отец, — слова давались мне все с большим трудом, — вы и так дали мне больше, чем мне нужно, и ты не хуже меня это знаешь. Но теперь я сам хочу отдавать.

— Есть земля, есть твой клан. Ты мог бы отдать им всего себя. Мог бы управлять всем нашим хозяйством, и неплохо управлять… Чего тебе не хватает?

— Я хочу в Камланн. Сейчас это важнее. То, что происходит в Британии — вообще важнее всего. Я хочу служить Свету…

— Никто и ничто не мешает тебе служить ему и здесь!

— Но лучше в Камланне…

— У них ничего не получится, — с горечью сказал отец тихо и зло. — Они борются с Тьмой, но Тьма в них самих, слишком много Тьмы… Я говорю не только о Гавейне, не только о Пендрагоне… Как думаешь, из кого состоит Братство? Оно и не думает бороться с Тьмой, не думает о спасении Британии, не думает о Свете. Я знаю, к чему ты стремишься. Когда-то и я был таким. Но потом увидел, что на уме у них только грабежи и слава. Истинная цивилизация — здесь, в покое и порядке домашнего хозяйства, а не в Камланне. Посмотри на Гавейна: прекрасный человек, чуткий и благородный, но даже в таком отряде, как у Артура, его втянули в преступление и заставили изнурять себя сомнениями. Отдай он себя своей земле и своему клану, поддерживай он порядок в своем хозяйстве, не было бы ни нарушенных клятв, ни убийств. То же можно сказать о Пендрагоне. Вот тогда бы они все вместе создали такое королевство, где не будет войн, убийств и грабежей.

— И тогда саксы уничтожили бы это королевство, — возразил я. — Отец, я должен идти. Может ты и прав, но я все равно должен идти.

Он порывисто встал, взял меня за плечи и встряхнул.

— Неужто мы так мало значим для тебя?

— Нет, конечно, нет! — Я едва мог говорить. Меня потрясло прежде всего то, что отец все сказал верно, а я, несмотря на его правоту, все еще хочу уйти. — Вы все очень важны и очень нужны мне… Но я должен идти. Прошу у тебя благословения.

Он всматривался в мое лицо, я смотрел на него. Сколько я себя помнил, это было сильное, волевое лицо. А теперь на нем проступили морщины. Голубые глаза выцвели и смотрели устало. Он старел. А я и не замечал.

— Если я не отпущу тебя своей волей, ты ведь все равно уйдешь?

Я похолодел. Как-то не думал о таком. Однако, он прав. Я кивнул. Я ведь объяснил, почему хочу уйти, и после этого назад дороги уже не было.

— Тогда иди. Даю тебе мое благословение. Ты хороший человек, Рис, и то, чего ты хочешь, в конце концов, благородно и справедливо. Возможно, ты прав. Возможно, мы здесь всего лишь слабые фермеры. Возможно, солнце встает в Камланне. — Он крепко обнял меня. — Но помни, что мы здесь, — прошептал он, — и если сможешь, возвращайся.

Он отпустил меня, почти оттолкнул, и быстро пошел к двери, чтобы сообщить о своем решении. Семью известие о моем уходе потрясло. Посыпались вопросы, на которые мне нечего было ответить. В дом вошел лорд Гавейн и весь этот гомон обрушился и на него тоже. Весь ужин, весь вечер звучало одно и то же: «Но почему, Рис? Что ты будешь там делать, Рис?» Почему-то я не смог повторить тех слов, которые сказал лорду Гавейну, а без них никто ничего не понимал. Пришлось повторить слова отца.

Мать тихо плакала. Думаю, она одна действительно понимала причину, гнавшую меня из дома. Она не задала ни одного вопроса. Просто ходила по дому, собирая меня в дорогу, прикидывала вес и объем вещей. Все это она делала быстро и ловко, ничего не упуская, но при этом то и дело смахивала слезы с ресниц. Сестры волновались и жалобно поскуливали, кузены шумели и готовы были обрушиться на меня с упреками, но при отце не смели. Мой брат Дэфидд так разволновался, что схватил метлу и начал размахивать ей, словно копьем.

Вряд ли этой ночью кому-нибудь спокойно спалось. Я, во всяком случае, не спал еще долго, уже после того, как весь дом угомонился. Слушал, как догорают поленья в очаге, как шуршит ветер в соломе на крыше, как дышит мой брат рядом со мной. Думал о своей жизни и задавался вопросом, вернусь ли я когда-нибудь домой. Молился. Но я не плакал. Слез не было, хотя в душе поселилась боль. Может, как раз оттого, что слезы так и не пришли.

Следующий день выдался сырым и холодным. Низко над землей висели бледные толстые облака, а холмы вдали казались уступами из серого камня. Когда мы уезжали, солнце еще не поднялось, земля притихла. Вся семья собралась возле конюшни, чтобы проводить нас. Отец оседлал Ллуида, жеребца-трехлетку от нашей кобылы, маленького лохматого серого конька, и сунул мне в руки уздечку, ни словом не обмолвившись о подарке. Лорд Гавейн увязал большую часть нашего багажа за седлом Цинкаледа и закинул щит за спину. Он снова был в своем красном плаще, и в утреннем свете выглядел таким же странным и нездешним, как и в тот момент, когда мы встретили его у реки. Повернувшись к отцу, он сказал своим мягким голосом певца:

— Я в большом долгу перед тобой, Сион ап Рис. Что бы я не