– Гортанный язык, неласковый. Восток. Так ты – Афган прихватил, что ли?

– Было дело. Водитель. Горючку таскал на бензовозе. По серпантину. Чуть-чуть не дослужил. По горам кружим, оцепление, всё как положено. Всё время ждёшь – счас саданут, а по-любому оказываешься не готов. И точно – по крайним как дали из двух «мух» с горочки напротив, достали, суки басурманские, колонна застопорилась, вертушки где-то замешкались на подлёте… ну и запылали весело наши бензовозы, как спички. Жарко, вонь, копоть чёрная, пальба. Лежу за валуном, отстреливаюсь, ну, думаю – жопа! Они обдолбанные, бородатые, Карабасы-Барабасы, летят с горы, халаты нараспашку – духи! Стреляют веером от пояса, «уаллах-акбар» орут, визжат, как будто режут! Зубы жёлтые… Кадыки перекусить бы, как… ботву на морковке – зубами… Садишь в них, ничего не видишь, выцеливаешь, патронов мало. Жалеешь патроны, в них – моя жизнь! Оставил парочку, затаился. Вертушки тут… ангелы-спасители с небес. Пошла веселуха… отцы-командиры огонь на себя вызвали и с неба ка-а-ак им вмандякали по самые небалуй! – Пётр сглотнул, остолбенел коротко. Лицо серое, как кора на стволе инжира… – Контузило. В ушах звенит противно, не избавиться, не слышу ни хера. Упал. Колотит всего, озноб ненормальный, а температуры – нет, я смеюсь, корёжит, горю весь… буквально! Остановиться не в силах, валяюсь, как собака в пыли, камнями исцарапался… боли нет совсем, чужое всё – руки, тело, кожа – деревянное, не моё… не чувствую совсем, – он вновь остановился, замолчал. Кхекнул. Отдышался.

– Не тошнило? В кино показывают – сразу тошнить начинает.

– То в кино! Да они же не первые были… крестники мои. Потом икота напала – думал, сердце остановится. Тут меня подобрали. – Пётр остановился, задохнулся. Грудину потрогал. Снова хекнул громко, продолжил: – В госпитале повалялся немного. «ЗБЗ» дали. «За боевые заслуги». Медальку такую – красивую. И месяц уже как дембель. Гуляю-радуюсь. На работу устроился. Шоферить дальнобойщиком. Жениться вот надумал. Собрался. Да некстати тут эти дела наехали…

– Так ты – герой, Пётр! Без всякой натяжки, – тихо ему говорю. – Мог бы военкому напомнить, не с каждым – вот так-то. Исключительное дело! Я рапорт по команде напишу, только дай добраться, доехать до конечной станции. Я же должник твой, Петруха! Ты ж такого «языка» мне добыл!

– Какие тут считалки!

– Это как долг в преферансе – святое! – засмеялся я. – Ну, на сборы-то тебя зря замели. Надо только волну грамотно погнать – быстро вернут на исходную!

– Сорок пять суток. Здесь же не стреляют. Не люблю просить то, что и так положено! Сами дадут! Суки тыловые! – И замолчал надолго.

Теперь я был уверен, что весточку девчонки скоро получат. Успокоился немного, лежал на опостылевших нарах, удивлялся поступку Петра, смотрел на него совсем другими глазами.

– Молодой такой, а уже переломанный. – Глаза вдруг повлажнели. – Пацан совсем ведь, а сколько уже всего намешалось – и равнодушия, и правды, и отчаянья, и жёсткости! Война же – только подумать! И человеческое. Молодой совсем! Это мне четырнадцать лет было, когда Петруха родился. Паца-а-ан!

* * *

Я попытался мысленно представить на карте Чернобыль. Как обычно, секретили закрытые города названием близлежащей деревеньки. Но это рядом с Киевом. Это точно. Где-то севернее, напротив, на реке Припять. Молодой город строителей будущего. Будет ли теперь у него – будущее? И у людей, которые там сейчас? Что там сейчас творится? Хорошо, если учения, а если… И вот это «если» терзало постоянно, не находило выхода разумным контрдоводам, неопределённость усиливалась.

Двигались же мы эшелоном с запада, наверняка угол срезали, вон как спешили – через Белоруссию. К Днепру. Само название станции было на слуху, в первых строках победных партийных рапортов, флагман Украины и страны… Уже лет десять гнали мощным потоком миллионы гигаватт электроэнергии. Что же там стряслось-то? Спешим, муравьишки, перебираем лапками, пытаемся срочно организоваться… в потревоженный муравейник несёмся сломя голову… Как там было в фильме «Девять дней одного года»… чёрные, белые, русые, пегие, лысые, сплошные муравьи – ползут, в каждой лапке по песчинке, но ползут…

Сон пропал. Вдруг вспомнил:

– А отец построил мост в Киеве, через Днепр, вот там и родина моя приключилась – в вагончике мостостроительного отряда. Но больше и не приезжал с того времени. Всё дела какие-то, всё мимо да рядом. Кружила жизнь, уводила от родного места почти до сорока годов добежал, а вот сейчас взяла за руку и говорит – помогай, сынку! Хватит бегать – приступай! Пора! Почему только сейчас это во мне всплыло? Понадобится ли мост? Может, впрок отец его выстроил? Или с этой стороны буду биться с нечистью? О как рассуждаю, не иначе – князь Владимир! – заулыбался тихо, ладошки сложил вместе, под щёку обуютил, пристроил помягче и провалился в жёсткую колыбель рваного вагонного сна.

* * *

Мы ехали третьи сутки. Командир на остановке сбегал в штаб, новые батарейки принёс.

Гунтис провёл второе занятие.

– Теперь у нас есть возможность поработать с прибором конкретно, – рассказывал Гунтис, – по верхней шкале, при умножении на коэффициент «тысяча» или «сто», по нижней шкале – при умножении на коэффициент «двести». – Он переключал тумблеры, показывал. – При расчёте по верхней и нижней шкале имеется шесть переключателей установок гамма-излучений – с умножением на «ноль одну десятую», далее – «единицу», «десять», «сто», «двести» и «тысячу».

– О! Получилось – смотри! – и засмеялись, довольные, вокруг.

Ротный тоже был доволен, улыбался.

Варис и Гвидо помогали Гунтису, объясняли, что-то соседям рассказывали.

Столпились вокруг прибора, вагон качало, но интерес был, даже азарт появился – как при вагонной качке точнее переключиться!

Я заметил по лицам, и это тоже был важный поворот в деле.

Успокоились, перекурили, на нарах опять разлеглись.

Гунтис о чём-то тихо переговорил с ротным. Прибор принёс, тумблеры переключал озабоченно. Лица серьёзные. Командир вообще помрачнел, отвернулся, чтобы не заметили перемены настроения. Лицо подставил в открытую дверь, набегающему навстречу ветру.

– Что-то темнят, химики, – подумал я, – опять придётся информацию выуживать по крохам.

Ротный вернулся на место, слёзы утёр носовым платком.

Я постепенно сближался с подчинёнными.

Сильно занимала меня троица очень разных внешне, но чем-то похожих запасников – сержант Андрей Карягин, небольшой росточком, голос тонкий, всё вразвалочку, словно назло, проверяет – как отреагируешь, испытывает; рядовые – Сеня Бушмин, бесцветный, тощий, высокий, глаза навыкате, сонные, скисшие вечно, лицо равнодушное, порочное, и Юра Цыганков, «метр с кепкой», жуковатый, словно в оправдание своей фамилии, глаза большие, угольями жгучими, ресницы неожиданно огромные, пушистые, загнутые кверху плотным заборчиком – любая девушка позавидует такой роскоши. От Юры запах огуречного лосьона неистребимым шлейфом. Так и хотелось мне назвать его «Юрец-огурец». И непонятно – то ли так намазался после бритья, то ли полпузырька внутрь опрокинул.