удары по резонирующему дереву – гроб спускают в могилу. До меня доносится множество искривленных голосов и даже щелчки затворов фотоаппаратов – вся разница в смерти знаменитого и безвестного. Снова певчий голос батюшки, он поёт якобы для бога, а не для людей, но едва ли богу есть дело до этих песен, обрядов и до какого-то из своих рабов. Раб, так меня называет батюшка, но разве я кому-то служил при жизни? Нет, я сам придумывал себе задачу, сам её пытался решить и сам награждал себя за успех или наказывал за неудачу. Я был собственным рабом. Голос закончил петь, обряд близиться к концу.

– Бросьте каждый по три жмени земли на гроб усопшего.

Как крупный град бьется в стекло, хаотичный стук разрастается из полной тишины в шумный бой и обратно стихает в незаметный фон. Звукам уже сложно пробираться сквозь такую толщу земли. Затихло. Теперь плотные удары барабана – лопаты и они тоже начинают затихать. Совсем едва доносятся эти раскаты грома до меня и уже почти навсегда исчез плачь. Плачь исчез, барабаны тухнут. Всё, тишина. Абсолютная тишина и я её заложник.

Лёд заколол с новой силой, но я не способен корчиться от боли и даже кричать, оно другого порядка, нежели земная боль. Да и будь земной, было бы от неё спасение, но не тут, из этой пустоты некуда бежать.

– Смерть, как мне избавиться от этой чудовищной, ледяной пытки?

– Прости себя за те моменты, когда ты не знал, как будет лучше. Я надеюсь, ты сможешь её побороть… У тебя осталось всего три дня, ещё есть куда двигаться. Хватайся за нить, будем надеяться, что оставшиеся воспоминания вытянут тебя из этой ловушки.

XXXII

С того дня, как мы переехали в Чикаго и заселились в этот муравейник, меня постоянно мучают кошмары. Порой они не имеют знакомой человеку формы и представляют из себя только смысл слов или подлинные чувства, в другой раз мне сниться живописный фильм, но одно во всех снах неизменно – ужас охватывает до потрясения.

Очередная ночь, я ложусь в кровать и мечтаю хотя бы этой ночью ничего не увидеть, избежать. Да, я мог бы жаловаться на реальную жизнь, тяжёлую работу или на наш неблагополучный район, но сейчас это ничто в сравнении нависшим надо мной ужасом ночи. Самый страшный вид пыток – пытки в твоей собственной голове, потому что от них нет лекарства, от них не убежишь домой и не спрячешься под одеялом, они всегда тебя нагонят. Накатывается пелена, сон застилает жизнь.

Тёмная комната, я в панике рыскаю в ней на ощупь, не зная, что ищу. Что-то острое режет руки, что-то холодное. Дальше, дальше. Я вожу кровоточащими руками по полу, стенам, шкафам и не могу найти. Вот оно! Что-то тёплое, это человек, его я искал… Мои глаза привыкли к темноте и начинают видеть, в центре комнаты застывшая в истерике Елена, её сердце бешено колотиться, выпуская обжигающий пар во все стороны. Я каменный, застыл смотря на её.

Рывок. Всего лишь сон. Холодный пот стекает со лба и солью во рту говорит о себе. Руки дрожат. Моё тело знает, что делать. Ноги бросаются по чёткому маршруту, а руки, едва успевая, хватают холст и кисти. Раздвинул занавески и в лунном свете пишу, в страшной спешке, руки всё ещё дрожат. Мало, нужно два холста, так мне успеть! Снова руки не мои, я тайком смотрю со стороны на продвигающуюся работу, мне уже не страшно, оцепенение от сна прошло. Ночь пролетает быстро, пока художник пишет я смотрю в окно и едва успею замечать скорость, с которой поднимается солнце и скрываются в свете звезды. Художник закончил, возвращает меня, позволяет посмотреть поближе.

Картина слева – “Первая сердечная”. В центре бешеное человеческое сердце, его артерии перевязаны синей изолентой, из-под которой сочиться густая кровь. Множество металлических трубок жестоко ввинчены к сердцу, высасывая из него сок. На левом желудочке дергается какой-то измерительный прибор, красная стрелочка перегнула правый низ с надписью max. От жара её работы всё вокруг в жарком пару, и трубочки настолько горячие, что испаряют кровь, которой касаются.

Вторая картина – “Оковы любви”. На ней мужское запястье плотно оплетено шипастым стеблем розы, как колючей проволокой. Кровь стекает ручейками в кулак, который сжимает синюшными пальцами бутон цвета крови. Из кулака сыплется струйка пепла.

Всё готово, и я спешный, бегу с картинами в ванную, нужно сжечь эти кошмары. Да, так я верну себе сон, и, если они явятся снова, я повторю это… Артур, он остановил меня, такой сонный, тоже кошмары?

– Эшь, ну и куда ты?

–Нужно, сжечь! Чтобы не было кошмаров. – Спешный, безумный.

– Я понимаю, но они ведь не высохли. Кошмары уже в ловушке, им не выбраться из картины, но если сжечь мокрую… Ты ведь так все испортишь, они успеют сбежать!

– Да, ты прав… Как я сам не подумал. Сожгу завтра!

Это ведь так очевидно, они ведь уже заперты, им не сбежать! Теперь я чувствую, что способен уснуть, как хорошо. Есть ещё пару часов на сон, использую.

Проснулся и снова, что-то не так! Бегу к мольберту, пусто! Шкаф, ванная, кровать, кладовка, стол, балкон, холодильник. Нигде нету… Ничего не помню. Бегу к Артуру, он наверняка поможет.

– Где картины? –Крик, я хотел просто спросить, но он понял!

– Ты же сам меня не послушал и пошел с ними на улицу, я ещё тебя отговаривал, не помнишь? – Пауза и новая интонация, забота. – Эшь, тебе нужно к врачу, совсем память просела. То забудешь, что тут русский никто не понимает, то в воскресенье на работу собираешься. Вчера же ты вообще, голос матери не узнал!

–Да, ты прав. Как будет время…

XXXIII

Великая тьма и совсем никаких звуков. Не удивительно, ведь теперь моё тело покоится в гробу на глубине чуть больше двух метров Эта глубина не случайна, во время чумы было решено закапывать трупы так глубоко, чтобы защитить себя от инфекции. Пусть так, я тоже защищен от всех, кто захочет поговорить со мной снаружи. Душа же купается в ледяном коктейле из скорби, печали, уныния и страха. Ледяная пытка никуда не делась, множится по экспоненте и не видит предела росту. Страх, какой он глубокий, куда он ведёт? Неужели этот страх смерти и побуждает столь многих увидеть её скорее, дикость. Я готов