— Вас на самом деле мать бросила?

А это-то откуда стало известно?

— Почему сразу бросила? — обиделась Эля. — Ушла к любовнику. Это мы ее выгнали.

— Ты теперь к ней переедешь жить?

— Никуда я не поеду.

Эля отложила непослушную ручку и просто стала читать. У Машки был круглый ровный почерк, словно откормленные воробьи на веточке сидели. Бок о бок. Как яблочки.

— Они и правда тебя побили?

— Кривда!

Тарабарщина какая-то. Ни одного слова не понятно.

— За что?

Эля ухмыльнулась. И от улыбок она тоже отвыкла. Скованные мышцы одеревенели. Пришлось приложить некоторое усилие.

— Кто-то им про ручку рассказал, вот они и примчались. Главное, вовремя как. Только я к подъезду, а они тут как тут… Ручка как-то в моем рюкзаке оказалась. Как она туда попала, если рюкзак был все время со мной?

Намек был слишком самоуверенный. Конечно, Машке это не понравилось.

— Максимихин сам догадался, — надула она губы. — Я говорила, он не дурак.

— И что в школе?

— Участковый приходил. Собирали педсовет. С тобой будут договариваться, чтобы ты заявление забрала.

— Как это они со мной договариваться будут? — опешила Эля.

Ничего-то она в этих делах, оказывается, не знает.

— Что-то полицейский такое говорил… Про ответственность. Что еще одна жалоба, и университеты им не светят. Поэтому надо все полюбовно сделать.

— Вот пускай и любят друг друга!

— Они никуда не поступят.

— Какой ужас!

— Ну, не знаю, — Машка осторожно забрала так и не пригодившийся дневник. — Может, будут деньги тебе предлагать.

Эля затаила дыхание. Деньги! Как кстати!

— И много?

— Тебе что, деньги нужны?

— Нужны!

— Так все из-за этого?

Эля медлила. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А чего? Сами виноваты! Она к ним под кулаки не лезла.

Глянула на Минаеву. Она была сосредоточена. Мышка-норушка.

— А тебе чего?

— Ничего! — Машка даже отпрянула.

Ярость накрыла мгновенно

— Ну, иди, расскажи всем! — заорала Эля. — Чего ты тут ходишь? Хочешь почувствовать себя главной? Думаешь, я за тобой теперь бегать буду?

— Да нужна ты кому. — Машка сунула дневник в портфель. — Не я к тебе в гости набивалась! Помочь хотела.

— Пошла ты со своей помощью, — прошептала Эля.

Лицо Машки еще больше заострилось, тоненький носик как будто сильнее склонился к губам.

Минаева удалилась.

Эля упала на кровать. Опять хотелось спать. Из полудремного состояния ее вывел телефонный звонок. Домашний. Сотовый все-таки умер.

— Элина, здравствуй! — Голос Алкиной мамы Эля узнала сразу, Дронова-старшая была как будто все время слегка уставшая. — Ну, и что ты тут устроила?

Эля молчала. Не спорить же ей с родителями.

— Давай как-то решать этот вопрос. Что это за история с полицией? Зачем крайности?

— Папа будет чуть позже, — выдавила из себя Эля.

— А с мамой я могу поговорить?

— Ее нет.

— Совсем нет? Ага! — торжественно произнесла Дронова-старшая. — Вот в чем дело! Ну, я поговорю с отцом. Поговорю. И знаешь, я все-таки тебе скажу, что так не делается. Обиды — обидами, но нельзя же коверкать человеку судьбу. Подумаешь, мальчика не поделили. Ничего нового, во все времена так было. Не поделили — поговорите, разберитесь, у него, в конце концов, спросите. Он ведь сделал свой выбор. Какие тут могут быть обиды?

Эля не заметила, как начала плакать. Подавив всхлип, буркнула:

— Папа будет вечером.

И повесила трубку. Терпеть это было невозможно.

Упала на кровать, обнялась с подушкой. Решила, что Алку простит. Ей Алка не нужна. Попросит папу вычеркнуть ее из заявления. А Максимихина оставит. Пускай платят любые деньги, не откупятся. Не она ждала его во дворе, не она грозила убить.

Проснулась и первое, что услышала, — легкое бормотание. Из-за двух плохо прикрытых дверей. Несколько голосов. Слов не разобрать. Как будто специально говорят тихо. Человека три. Отца не слышно. Он там вообще есть? Кто их тогда впустил?

Прилив такого количества мыслей в еще не совсем проснувшуюся голову вызвал неприятное покалывание в ране. Захотелось почесать шов. Ограничилась тем, что потерлась макушкой об одеяло. От этого прорезался слух, и Эля различила несколько слов. Что-то про хулиганство, жизнь и честность.

Нехотя сползла с кровати, на заплетающихся ногах пошла из комнаты.

— Папа!

На кухне сидели родители. Алкина мать, Сашкин отец и родитель Доспеховой. Посмотрели на Элю неприязненно. Папа поморщился. Добрый, добрый папа.

— Иди в кровать, — приказал он.

— У меня голова болит! — с вызовом произнесла Эля.

— Я сейчас приду!

Эля окинула взглядом присутствующих. Да, Дронову она простит. Даже Лешку простит. Он еще с Доспеховой намучается. А Максимихина — никогда.

— И шов чешется, — с нажимом, четко произнося каждый звук, добавила она.

— Может, мы все-таки это как-то решим? — повернулся на своем стуле отец Доспеховой.

Эля сделала вид, что уходит. Папа произнес негромко:

— Если хочешь, они придут просить прощения.

А что это у отца с голосом? Он как будто не уверен в том, что говорит.

— Не нужны мне их извинения! — попыталась вложить в слова как можно больше холодного равнодушия. Со стороны это, наверное, выглядит сногсшибательно! Она вся такая с повязкой на голове и с благородной бледностью. Их с Ничкой рядом поставь, еще неизвестно, кого красивей признают.

Умиления в лицах родителей не появилось, трубы не запели. Они все так и сидели с постными выражениями, словно им сейчас предлагали выпить уксус.

— Давайте договариваться уже! — сломала пафос момента мать Дроновой. — Я думаю, денежная компенсация будет уместна. Ну, и со своей стороны, мы поговорим с детьми…

— Папа! Ты хочешь продать им мою боль? — с патетикой произнесла Эля, сдерживаясь, чтобы картинно не заломить руки.

— Иди отсюда! — выпроводил ее за дверь папа. — Мы это уже без тебя решим.

Эля еще пыталась упираться, но дверь закрылась, оставив размытые тени, видные сквозь неровное стекло перегородки.

— Да, выглядит она плохо, — заговорила мать Дроновой. — Алла говорит, что она сама их провоцировала. Вы же понимаете, в конфликте всегда виноваты обе стороны.