Каждый по-своему, мы все видели это, чувствовали кожей, памятью будущего провидели пламя с небес. Оно уже струилось на нас незримо, но осязаемо, когда поляны еще были полны земляники. Вкусная, крупная земляника росла на лесных полянах под Сержень-Юртом. Сержень-Юрт был уничтожен два раза. В первую войну он был стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией. Удивительные люди. В короткий промежуток между войнами они снова построили здесь дома — красивые каменные и кирпичные дома, такие, в которых можно жить веками. На этой прекрасной земле, где растет крупная земляника, где вода в реках хрустально чиста, где воздух предгорий кружит голову свежестью. На этой проклятой земле, по которой проходит дорога на Ведено. В горный оплот Сопротивления. Дорога, которую одни хотят захватить, а другие удержать любой ценой. Вдоль этой дороги стоял Сержень-Юрт. Раньше, когда было такое селение — Сержень-Юрт. Во вторую войну он был заново стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией.

Альраун — арабское название растения мандрагора. В средние века мандрагоре приписывали колдовскую силу, сделанный из ее корня порошок входил в состав магических смесей. Корень мандрагоры по форме напоминает человеческую фигурку. По преданию, она растет на месте убийства. Когда вырываешь мандрагору из земли, она издает человеческий стон. Тот, кто вырывает мандрагору, непременно умрет. Поэтому, чтобы извлечь ее из земли, растение привязывали к хвосту собаки. Обреченной на смерть.

И теперь земляника растет на этих полянах. Кажется, даже еще больше, чем раньше. Сладкая, пьянящая земляника. Ее никто не собирает. Мины. Мины ставили все. И федералы, и боевики. Никто не знает схем, карт. Оторванные ноги солдатиков. Разорванные в клочья дети. Земляника хорошо растет на полянах, поливаемых густой, жирной человеческой кровью. Но, может, это не земляника уже. Мандрагора растет на лесных полянах под Сержень-Юртом. Мандрагора несет смерть, стонет и рвется минами под ногами любого, кто ступает по этой райской земле, по этой адской земле.

Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть. Все уже умерли. Что я делаю здесь, один, в этой пустоте, в этой тишине? Я знал, что должен составить одну книгу. Я ждал мудрости, приходящей с годами, ждал седины висков и отрешенности ума. Вчера я начал. Мне чувствуется, что осталось не так много. А седина? Мои виски уже седы. Мне еще нет тридцати. Но наше поколение попало в зону огня. Все уже умерли. Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть.

II

Мы дружили семьями. У нас было много общего. Их маму звали так же, как мою. Наши отцы покупали одинаковые автомобили. Выходные, пикники на природе, Новый год, дни рождения — вместе. В пустом холодном доме остался альбом с фотографиями — много фотографий, где мы в лесу, на берегу речки — родители играют в карты, мы бегаем по полянке, гоняем мяч, перекидываемся воланчиком. Их единственный сын был примерно моего возраста. И у меня, и у него было по две родных сестры. Никогда я не встречал позже такого водителя, как Алик. Страшновато было сидеть в автомобиле, когда он гнал по ночной дороге. Хотя в аварию он ни разу не попадал. Алик был очень высокий, красивый. Его любили женщины. Он был отчаянно смелым. После армии он остался в Москве. Присылал родителям деньги. Отправлял автомобили для перепродажи. Пришел день, и он вернулся сам. Навсегда. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. Война начиналась там. Хороший чеченец — мертвый чеченец. Алик стал хорошим чеченцем и вернулся домой. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. С тех пор я часто вижу его и разговариваю с ним. Мы разговариваем обо всем. И он всегда улыбается. А отверстие с красной запекшейся кровью посередине лба — я привык не обращать на него внимания. И все же, это тяжелые сны.

III

Я никогда не был в горах. Никто из нас никогда не был в горах. Мы жили в Шали. Это название переводится как «равнинное место». Шали — древнее селение, сердце Ичкерии. В советское время это было село, но одно из самых больших в мире. Более 30 тысяч жителей. Больше было только где-то в Африке. Мы гордились этим. Потом Шали стало городом. Обыкновенным маленьким провинциальным городом, каких много на окраинах России.

А в горах я никогда не был. Правда, иногда мы видели горы. В хорошую безоблачную погоду Большой Кавказский хребет как чудесное видение вставал над южной кромкой горизонта. И было странно видеть снежные шапки вершин в жаркие южные дни. Ущелья, ледники — все было видно четко, в деталях. Утром мы выходили в школу, и дорога вела прямо к горизонту, туда, где сказочные синие горы с сияющими белыми вершинами.

Были еще холмы. Лесистые холмы в предгорьях, у Сержень-Юрта. И странные, безлесные высоты в полях. В Индии говорят, что раньше горы умели летать. Но царь небес, бог войны Индра молнией отсек им крылья. И они упали на землю. Я видел эти горы, когда ехал на поезде в окрестностях Курукшетры. Это так странно — ни хребтов, ни предгорий. Просто поле и холм на нем, как будто упавший с неба. Я верю. Теперь я верю. Я знаю, многое может упасть, когда никто не держит небо. И горы. Горы тоже падают с небес.

Такой холм стоит к западу от Шали. В ровном, чистом поле — высокий безлесный холм. Лысая гора. Считается, что такие горы — сборище нечистой силы. На самом деле — это воспоминания о языческих святилищах, располагавшихся на вершинах таких холмов. Наши предки приносили здесь жертвы, возжигали священный огонь. Потому что здесь — ближе к небу, обиталищу богов. Я думаю, в старые времена на той горе тоже было святилище. Ведь это самое близкое к небу место рядом с древним селением.

Нас влекло к холму. Мальчишками, играя, мы видели его. И однажды собрались в поход. Долго шли, тропами по лесополосе, через заросли кустарника, по краю золотых пшеничных полей, по чистой равнине с заброшенными нефтяными качалками. Долго взбирались вверх по крутому склону. И мы дошли. На плоской вершине холма стояли две огромные емкости для нефти, давно пустые и ржавые. Мы взобрались на самый верх. Все село было как на ладони. Серебряной ленточкой вился Басс. Зеленели лески за селом, желтели совхозные поля. И небо. Небо было так близко.

На ржавых боках цистерн огромными буквами мы — я и мой лучший друг Димка — выцарапали имена наших возлюбленных. Я написал имя Лариса. Лариса училась со мной в 7-м «В» классе школы № 8. Она была дочерью председателя районного КГБ. Рыжая, с милым веснушчатым лицом и легким, веселым характером. Я думаю, она жива до сих пор. Потому что они уехали, давно. После 8-го класса Лариса попрощалась с нами. Отца перевели в другое место, и они уезжали. Она с грустью смотрела на меня в тот наш последний день, теплый, солнечный, майский. Потом я получил письмо, одно письмо. Я думаю, она жива. Потому что они уехали давно, задолго до того, как упало небо. И еще — потому что я ни разу не видел ее во сне. Ни разу не видел ее в городе мертвых.

По нему можно было проверять часы. Каждый день, очевидно, после обеда он появлялся в небе. Каждый день дракон прилетал за новыми жертвами. Он сбрасывал полные комплекты бомб на село, на тихие мирные дома. И дома полыхали, и рвались запрещенные международными конвенциями шариковые бомбы, и неизвестные международным конвенциям игольчатые бомбы. И каждый раз, закончив бомбометание, дракон начинал издеваться. Он знал, что никаких ПВО нет. Да и вообще, нет никаких серьезных вооруженных формирований. Только отряд самообороны — ополченцы, с купленным на рынке разномастным стрелковым оружием да охотничьими двустволками. Он заходил на низкой высоте, на бреющем полете и в упор, для развлечения, расстреливал из пулеметов бегущих по улице, спасающихся из горящих домов женщин, детей, стариков. Пока не заканчивался боекомплект. Потом дракон улетал. На следующий день дракон возвращался снова.