«Да, сынок. Все так. Поле в воронках, столовая и склад напротив разрушены. Много домов разрушено, сынок. Много людей погибло…»

С тех пор мне часто снится наш город. Только теперь он снится мне не таким — нет, я вижу его мирным, спокойным. Таким, каким я знал и видел его в детстве. Все дома целы, и воронок нет ни на полях, ни на улицах, и следов от осколков нет ни на заборах, ни на стенах домов.

И в этом городе живут люди. Много людей! Я встречаю их везде на своем пути, на каждой улице, вдоль дороги на тротуарах. Я знал каждого из них. Мы здороваемся, разговариваем. И я иду дальше. Много людей встречаю я на пути.

Только все эти люди уже мертвы.

Я ни разу не видел в городе своих снов, в городе мертвых, тех, кто еще жив. И если я вижу кого-то впервые, то скоро узнаю о его гибели.

Когда начинаются эти сны, мне плохо. Я чувствую, что болен. Весь день я хожу как во сне, а заснув, оказываюсь в том месте, где закончился вчерашний сон. Мне хорошо там, с ними. И мне плохо здесь, с вами. Я говорю им об этом, они понимающе кивают головами, и говорят: «Да, мы знаем. Там тебя никто не поймет. Оставайся у нас. Видишь — мы все уже здесь. Только ты еще там. Приходи к нам и оставайся».

IX

Почему-то больше всего мои соседи вспоминали Ибрагима. Ибрашку. Так его называли с легкой руки моей мамы. Ибрашка был нашим сельским дурнем. У него была олигофрения, и в свои немалые годы он по умственному развитию был на уровне ребенка. Мы вырастали, взрослели, а Ибрашка оставался в вечном детстве. Он был очень смешной и добрый, мы часто злоупотребляли этим и шутили над ним. Он играл с нами в футбол, ходил пасти коров. А еще он был большой и сильный. Это известно — природа как бы возмещает в силе то, что недодала в уме. И упрямый. Если он решал что-то, никто не мог его остановить.

Фашисты проводили карательную акцию. Люди прятались в подвале от слепых очередей, от швыряемых повсюду гранат, от огня минометов. Каратели долго не уходили. Дети в подвале плакали. Просили воды. Ибрашка встал, взял ведро и полез к выходу. Его пытались не пускать… но как было его не пустить?..

Ибрашка хороший… дети хотят пить… Ибрашка пойдет и принесет воды… все скажут: «Спасибо, Ибрашка!..» Дети будут пить… Ибрашка знает, где вода… Ибрашка ходит за водой каждый день, это недалеко!.. Все будут рады, все скажут: «Хороший Ибрашка!»

Фашисты увидели его, в нелепой одежде, с гримасой умственной неполноценности на лице. По виду Ибрашки невозможно было не понять его болезни… Они ехали за ним на бэтээре и, хохоча, подгоняли его автоматными очередями… Ибрашка убыстрял шаг…

Это ничего… Ибрашка принесет воды… Ибрашка хороший…

Одна из очередей вначале, видимо, попала по ногам… Ибрашка упал… Со звоном откатилось по булыжнику пустое ведро…

Почему так больно?.. Зачем они смеются?.. Ибрашка хороший… Ибрашка ходил за водой… Дети хотят пить…

Каратели подъехали ближе к корчившемуся на дороге человеку. Несколько безразличных и небрежных автоматных очередей добили его.

Таким его и нашли. Таким его хоронили. На лице Ибрагима навечно запечатлелись боль и детское недоумение.

X

Я помню, какой веселой девчонкой была Индира. Она была младше меня и жила в соседнем доме, с отцом, матерью и братом. Я хорошо помню, что она была очень веселой. Я вспоминаю об этом потому, что теперь она стала совсем другой.

Она так же приветлива, так же трудолюбива. Наверное, даже еще более трудолюбива, чем раньше. Как будто старается забыться в повседневных делах. Но, похоже, что она разучилась смеяться. И в больших темно-карих глазах навсегда угас огонек. Вместо него в ее глазах стоят невыплаканные слезы.

Они ехали к родственникам, старались выбраться из зоны бомбежек. Их вез русский водитель. Машину остановили на блокпосту. Солдаты вытащили водителя и стали избивать его. Ты что, говорили, чуркам продался? Возишь боевиков? И били.

В машине сидели боевики. Толстый, немного смешной и добрый, как обычно добры полные люди, Руслан, отец Индиры, боевик Индира — девочка пятнадцати лет, двенадцатилетний боевик Муса и главный боевик — их мама Фатима.

Руслан вышел из машины. Стал просить: ребята, не бейте водителя. Он же ничего не сделал. У нас документы есть. Мы к родственникам едем. Можете машину обыскать. И вот еще возьмите… Руслан полез во внутренний карман и достал тертую купюру, из последних, приберегаемых на самый крайний случай денег.

А, чурка, вылез. Солдаты злобно захохотали. Один вскинул автомат…

Очередь… Индира видит, как отец нелепо взмахнув руками оседает на землю… Своего крика она уже не слышит… Не слышит крика брата и мамы… Она видит, как отец… Нет… не надо… В живот… очередь… С нескольких шагов… А кровь почему-то изо рта… Он не сразу умер… В живот… Он еще не умер…. Почему-то даже пытался встать…. С разорванным животом… И падал… Он был жив, когда солдат подошел, спокойно взял из судорожно дрожащей руки потертую денежную купюру и пнув умирающего сказал:

— Ненавижу этих чурок.

XI

К северу от нашего переулка было большое совхозное поле. Обычно его засевали кукурузой. Или оставляли под паром. Когда поле оставляли под паром, оно зарастало высоким, в рост человека, чертополохом.

Осенью в Ичкерии небо становится серым, земля — темно-коричневой. Низкие облака несут холодные длинные дожди. Вернувшись из школы, я шел во двор — управляться с животными. Надо было накормить обитателей нашей фермы… Сменить воду, почистить сараи. Много работы для мальчика в возрасте, в котором многие сверстники знают только игры. Нашей семье было трудно, и все мы работали не покладая рук.

Но свои игры были и у меня. Закончив дела по двору, я выходил на поле. Я играл в войну. В моей руке был деревянный меч. Я подходил к краю поля. Ветер колыхал верхушки сухостоя. Я вызывал поле на бой.

Вклинившись в тесные ряды торчащих из земли сухих палок, я начинал рубить их налево и направо своим деревянным мечом. В моем воображении поле сухостоя было полчищем вражеских войск, а я — древним богатырем. Я рубил, рубил и двигался все дальше, все глубже во вражеские построения. Пока, обессилев, не падал на темно-коричневую землю. На моей одежде, как кровавые раны, алели гроздья колючек. Я лежал и смотрел в серое небо. Ветер колыхал сухостой.

И мне казалось, что я слышу. Топот коней, шум огромного войска. Чужую непонятную речь. Они снова пришли, орды. И мне казалось, что я помню. Я снова взял свой меч и вышел в поле, один против тысячи.

И снова убит.

XII

А в Петербург пришла весна…

На улицах лужи, грязь. Зато в небе — теплое солнышко. Да, в мире еще есть солнышко и оно не просто белое пятно вверху, как это было зимой. От него идет жар как от деревенской печки.

Наверное, надо бродить по переулкам и дворам, вдыхать запахи оттаивающих помоек, слушать по-весеннему громкий вороний грай. Я делал это в прошлых жизнях и, может, буду делать в следующей.